Я — годяй! Рассказы о Мамалыге - Григорий Розенберг

— Люблю.

— Вот из кукурузы и делается.

— А ты умеешь такое делать?

— Вообще-то делала однажды.

— Мам! — загорелся Миша. — А сделай мне мамалыгу, а?

А потом у него стало «крутить» ноги.

Не выспавшийся и хмурый Миша ехал утром в садик. В вагоне было холодно, на улице темно. Лампочки в трамвае были тусклые, и свет от освещённых витрин и окон был ярче. Поэтому, когда проезжали мимо чего-то освещённого, надписи и рисунки на инее стёкол делались белыми на тёмном фоне, а когда снова въезжали в темноту — чёрными на сером. Прямо перед Мишей на стекле был нарисован улыбающийся профиль, и Миша понял, почему, когда он рисует, его профили всегда уродливы: Миша забывает рисовать ямочку под нижней губой, и подбородка как такового не получается. Оказывается, есть две ямочки: между лбом и носом и между губой и подбородком — именно они и делают профиль настоящим.

Миша попробовал нарисовать на стекле профиль своего изготовления, но трамвай трясло, и получилось вообще какое-то чудище. Мама рассеянно отвела от стекла Мишину руку.

— Пальцы простудишь, — сказала она.

«Простудишь, простудишь», — подумал Миша и вспомнил про свои кальсоны. Ей хорошо, она сейчас на работу, а я сейчас туда, а они опять смеяться будут и обзываться. А тётя Нина — ругаться…

— Мам, а давай в садик не поедем, а поедем к тебе на работу! Как тогда, после ветрянки!

— Нельзя, Мишенька. Так нельзя.

— Чи-и-во?

— Иосиф Яковлевич ругаться будет.

«И у неё — ругаться!» — с досадой подумал Миша. «Растёшь-растёшь, вырастешь, а у них там тоже — ругаются».

— Вставай, уже приехали, — сказала мама и потащила Мишу к выходу.

В садике Мишу ждал радостный сюрприз: Валентина Борисовна заболела. Вместо неё была новенькая — Алина Георгиевна, про которую пока ничего не было известно. Миша, конечно, опоздал, но Алина Георгиевна ничего не сказала, только ответила на Мишино «здрасти».

— Мамалыга пришёл… в коробочке! — выкрикнул вернувшийся в садик Долгов. Голова его была цела и умнее не стала.

— Тебя как зовут? — спросила Алина Георгиевна.

— Миша, — настороженно ответил Миша.

— А «Мамалыга» — это твоя фамилия?

— Не-ет, — Миша почувствовал, как краснеет. — Это такое кушанье. Молдаванское…

Все захохотали.

— Понятно, — сказала Алина Георгиевна. — Я тебя буду звать Мишей.

Миша ещё раз подумал, что как это здорово, что Валентина Борисовна заболела. Ему захотелось сделать для новенькой что-нибудь особенно приятное — и он съел свой завтрак с такой скоростью, что почти поспел за всеми.

Когда было всё съедено, убрано и протёрто, Алина Георгиевна велела всем сесть опять на свои места за столиками.

— Ребята! — сказала она. (Валентина Борисовна говорила: «Дети!») — Кто скажет, какой скоро праздник?

— Новый го-о-д! — хором послушно завыли ребята.

— Правильно! Поэтому сегодня мы с вами будем рисовать картинки к новогодней выставке.

Тётя Нина стала разносить и расставлять по столам баночки с крепко пахнущей гуашью, уже заранее разведённой водой.

Это был второй радостный сюрприз. Рисовать Миша любил, во всяком случае, больше, чем петь из «угла» блатные песни, а уж краски — он просто обожал. И обстановка в садике, надо признаться, способствовала этой любви: все стены были увешаны разнообразными картинами в золочёных рельефных рамах. У них, например, висели два портрета — Ленин и Сталин и пейзаж с рекой, лодкой и берёзами — русского художника Левитана. А в соседней группе, кроме двух знаменитых картин русского художника Шишкина, у главной стены стояла большая чугунная ванна, наполненная землёй, в которой было посажено много всего разного, и оно росло, а над ней — большой групповой портрет на фоне пейзажа, а в этой группе — Сталин, Молотов, ещё кто-то и их дети!

Короче — красиво было!

— Ребята! — похлопала в ладоши Алина Георгиевна. — Тема рисунков, как я уже сказала, Новый год, его празднование, ёлочка, например. Но можно и просто зиму: снежную бабу, каток, санки. Можно участников утренника: Петрушку, балерину, зайчика, ну и, конечно, Деда Мороза и Снегурочку. Все поняли? Рисуйте сначала карандашом, а потом кисточками и красками. А я буду помогать. Договорились?

— Договори-и-ились, — послушно затянул вместе со всеми Миша.

— Ну и поехали?

— Пое-е-хали! — и все подхалимски захихикали.

Задача сама по себе была несложная: рисовали все, в общем-то, одно и то же. Если изображалось лето, в верхней части листа мазалась горизонтальная синяя черта — небо, в нижней рисовалась коричневая полоса — земля, а между ними: дом, сад, дерево, танк, самолёты, Кремлёвская стена с башней и Мавзолеем, грузовик, — что хочешь, по выбору. Лошадь не мог нарисовать никто. Даже Вячик из старшей группы. Ещё рисовалась сверху голубая полоса, снизу — синяя. Тогда — линкоры, эсминцы, крейсеры и китобойная флотилия «Слава». А можно так: снизу — коричневая, а вверху, с двух углов, цветные дуги «занавеса» — это сцена. И значит: петрушки, балерины, снегурочки, дед морозы, ёлки и пр.

По линкорам и эсминцам специалист — Толя Казбек.

По грузовикам, танкам и мавзолеям — Вячик.

Остальные умели рисовать всё. Насчёт утренника («занавес», пол, и т. д.) — всё ясно. Зима, сверху — синим, снизу — тонкой линией контур сугробов, плюс снеговик с морковкой.

Миша уже был готов отправиться проторенным путём, как вдруг вспомнил профиль на стекле трамвая. Ямочка под нижней губой потребовала немедленного эксперимента.

Прямо по центру листа он робко нарисовал крошечный профиль и восхищённо замер. Как-то не верилось, что это сделала его рука. Его, а не какого-нибудь взрослого художника. Надо теперь было дорисовать всю голову, но тут он с досадой обнаружил, что овладев двумя ямочками, он начисто забыл, было ли на трамвайном стекле ухо. То есть какую-нибудь закорючку поставить он, конечно, мог, но при такой дивной переносице и таком роскошном подбородке должно быть достойное ухо.

Выход нашёлся быстро. У профиля появилась такая же причёска, как у Муси Дворецкой: прямая и до плеч, хорошо закрывающая уши. Отлично. Получилась симпатичная девочка. Миша дорисовал платье, и тут же возникла проблема ног. Он подумал и нарисовал их, как древние египтяне: в профиль, одна за другой. Получилось ничего. А ну, так же руки. Тоже сносно, только пришлось их чуток согнуть.

Ну, и что? Что она делает в этой странной позе? Опять пришлось подумать и пририсовать огромный мяч.

Миша нервно, со всхлипом вздохнул. Это была революция. Эффект был такой, как будто он смог нарисовать лошадь! Так у них не рисовал ещё никто. Теперь осталось научиться рисовать нас «в анфас», как говорит Валентина Борисовна (мама всегда поправляет, надо говорить «анфас»), и ладонь, не обводя свою руку на листе, а так, без ничего, — и он станет знаменитей Вячика!

Он принялся за краски. Лицо он покрасил розовым, и руки тоже. Потом вспомнил и так же закрасил ноги. Потом синим покрасил платье. Мяч он сделал таким же, какой был у него самого: красно-синим с жёлтой полосой. Волосы покрасил коричневым и тут увидел, что его девочка с мячом повисла в воздухе. Этой же коричневой краской он домалевал землю.

— Ну, и что это за Новый год у нас получился? — раздался за спиной Миши незнакомый весёлый голос.

Он вздрогнул, оглянулся и увидел улыбающуюся Алину Георгиевну. Он уже и забыл про неё.

— Ой! — сказал Миша, повернувшись снова к рисунку и как бы неожиданно увидев его. — Забы-ы-ыл…

— Забыл-то ты забыл, — так же весело продолжала Алина Георгиевна, — но нарисовал-то ты вот как здорово! Ты, наверное, знаменитый в группе художник.

— Не-е-е!.. — вдруг ужасно засмущался Миша, — это я в первый раз так здорово. Это я в трамвае…

В этот момент в другом углу группы громко и радостно захохотал Толя Казбек. Все повернулись в его сторону. В полной тишине он издавал свои, можно сказать, истерические «ха-ха-ха», держался за живот и сползал со стульчика. Даже слёзы показались на его толстых щеках. Все вокруг стали улыбаться, потом подхихикивать, а потом и вовсе — тоже хохотать. И Алина Георгиевна вместе с ними. Она оставила Мишу с его объяснениями и пошла в сторону Казбека, и все дети повскакали со своих мест и тоже побежали туда.

— Ну, что там случилось? — сквозь смех спросила Алина Георгиевна, подойдя к Толику и рассматривая его рисунок.

Толя хохотал, как ненормальный и показывал толстым пальцем на свой рисунок. Остальные живописцы толпились и заглядывали через головы на Толину картину. Наконец он заговорил:

— Они… здеся… бабу… — он опять зареготал, так раскрыв рот, что даже Миша со своего места увидел запачканный краской, толстый Толин язык. — Бабу снежную… а он… а он… а он задом-наперёд… задом-наперёд… и ка-а-а-ак свалится!.. Бабах!.. И лежит теперь здесь, нарисованный!