Дорога домой - Бриттани Сонненберг

Я испытываю облегчение, когда все это предприятие расстраивается, но Фрэнк воспринимает закрытие тяжело. Он начинает без конца смотреть телевизор и плачет по малейшему поводу. Я жалею, что не слишком поддержала его с журналистикой. Фрэнку всегда требовалось что-то делать. Я-то рада была в любую свободную минутку просто посидеть на веранде нашего старого дома, глядя на кукурузу, облака или лаская собаку Дженни, давно уже умершую. В детстве мне всегда доставалось из-за этой моей привычки на что-нибудь уставиться, «пялиться попусту», как говорила мать. Но в выходные Фрэнк чувствовал себя несчастным, если что-то не ремонтировал. Даже наоборот, выйдя на пенсию, он стал еще более занятым. Многие старые фермеры были такими же до последних двух лет: они по-прежнему вместе завтракали в пять утра в «Чибисах» на Миллер-стрит.

Я делюсь частью своих мыслей с Бэт, когда она приходит нас проведать, а Фрэнк играет в карты с кем-то из мужчин в Зале дружбы.

– Мама, успокойся, – говорит она.

– Но я просто волнуюсь…

– Тебе всегда нужно было выставить их в лучшем свете, – замечает Бэт.

– Что? Кого? – недоумеваю я.

– Твоих мужчин, – говорит она. – Криса, папу. Почему ты не оставишь их в покое? Пусть папа сам о себе заботится. И к черту Криса.

– Бэт!

– Прости, – ворчит она и начинает собираться. – Сегодня днем я еду в «Уол-март», вам что-нибудь нужно?

– Сядь, – прошу я. – Что ты имеешь в виду, говоря «выставить их в лучшем свете»?

– Чтобы Крис забрасывал мячи в средней школе и теперь зарабатывал много денег, – говорит она. – Кому какое дело?

– Ты же знаешь, как это важно для твоего отца, – возражаю я.

– Но почему ты так этим озабочена? – спрашивает она. Этого напряженного тона я не слышала у нее с подросткового возраста. – Ты просто это поощряешь.

– Ты из-за газетной статьи? – уточняю я.

– Господи, ты так считаешь? Нет, мам, – говорит она. – Проехали.

– Ты хочешь, чтобы и о тебе написали статью?

Она пристально смотрит на меня.

– Ты действительно считаешь меня настолько жалкой?

Я не знаю, что на это ответить. Я не считаю свою дочь жалкой, но иногда Бэт вынуждает вас сказать то, что вы говорить не собираетесь. Я давно уже научилась молчать в разговорах с ней, когда беседа приобретает щекотливый характер. Бэт со вздохом подходит ко мне и холодно обнимает.

– Статья мне не нужна, – произносит она. – В отличие от папы и Криса и, видимо, от тебя я не одержима годами учебы в средней школе.

После ее ухода я все равно пишу статью.

Бэт Кригстейн, получившая в 1965 году на Чаритонской окружной ярмарке похвальный отзыв за оперенье своей индейки и имевшая стопроцентную посещаемость в 11 классе, пошла дальше, став лучшим библиотекарем Чаритонской средней школы.

Что еще можно сказать? Что она едва не надела мое свадебное платье? Что мне известно о ее поездках в мексиканский бар на вечера сальсы из-за того, что сказала мне Елэдис Мейнард? Внезапно я понимаю, в чем состояло затруднение бедного Джима Лоренса. Я хочу приукрасить действительность, дать Бэт мужа, медаль за волейбол и хорошую карьеру. Но это не Бэт, во всяком случае, не тот человек, которым стала Бэт. Я начинаю снова.

Даже маленькой девочкой Бэт Кригстейн обладала огромным талантом к организации. Но это не простая аккуратность. Она была убеждена, что у каждой вещи есть свое место. Она доводила до безумия своего отца, привечая бездомных котят или храня свои журналы в амбаре – Бэт никогда ничего не выбрасывала.

Около года назад она решила, что у нас с ее отцом дела идут не слишком хорошо. У меня случались головокружения, а папа с трудом мог куда-то поехать. Так мы и оказались здесь, в Уиттенберг-Виллидж. Так же, как она чувствовала, что настало время перевести теленка в более просторное стойло, Бэт поняла: наступил момент покинуть ферму. Я не говорю, что она заставила нас перебраться сюда. Бэт пристально за нами наблюдала и осознала, что время пришло. Честно говоря, мне не очень-то здесь нравится. Пища выглядит совсем иначе, нежели в брошюре, и мне становится не по себе, когда я слышу, как плачут по ночам жильцы. Но я верю, что Бэт знает, где нам теперь следует находиться.

Я не собиралась сообщать так много о себе. Но когда пытаюсь переписать заметку, ничего не идет на ум, поэтому оставляю как есть. На следующий день Фрэнк уходит на физиотерапию, а я иду в кабинет директора и спрашиваю, можно ли сделать копии – я научилась этому, помогая в церкви с секретарской работой. Я делаю достаточно копий для всех овощей. Затем звоню Джиму Лоренсу и говорю, что у меня есть для него еще одна зачетная работа, ему только нужно ее забрать. Он снова начинает мямлить о сканировании, пока я не велю ему заткнуться и ехать сюда.

Я встречаю его перед домом, чтобы Фрэнк не видел. Джим выше, чем я думала, с крашеными черными волосами. По телефону у него был такой слабый голос, что я нарисовала себе невысокого, хрупкого паренька с веснушками и в очках. Я спрашиваю, играет ли он в баскетбол, и он отвечает, что в основном смотрит видеозаписи игр. Я протягиваю ему свою статью и говорю:

– Скажи учителю, что взял у меня интервью.

– Кто это? – спрашивает он, пробежав глазами написанное.

– Сестра Криса, – отвечаю я. – Ваш библиотекарь.

– Я не хожу в библиотеку, – заявляет он.

– Убедись, что она получит экземпляр, когда материал опубликуют.

Я заставляю его пообещать.

Статья, по всей видимости, не имеет большого успеха, когда я раздаю копии в кафетерии тем вечером. Люди бросают на листок взгляд, затем капают на него подливкой. Фрэнку она совсем не нравится.

– Ты даже не написала о ее похвальном отзыве, – говорит он. – И я у тебя выхожу каким-то придурком.

Мои медиапривилегии отменяются на месяц.

– Я думала, что она копирует песни для хора, – объясняет секретарь директору на собрании, куда я вынуждена пойти на следующее утро.

Даже Бэт статья категорически не нравится, когда неделю спустя появляется в «Тайгер треке».

– Значит, вот кем ты меня считаешь, мама? Человеком, самый большой талант которого заключается в одержимости навязчивой идеей?

Я не прошу ее объяснить, что она имеет в виду.

Кому-то все это показалось бы катастрофой. Но я испытываю странное чувство удовлетворения. Я знаю, что мы больше не можем жить самостоятельно. Знаю, что фермы уже нет, у Криса своя жизнь, и нечего и думать, будто он станет фермером. Едва увидев, как все, даже команда противника, с ревом вскочили, когда Крис совершил бросок от средней линии, я поняла, что достаточно скоро он покинет Чаритон. Я знаю: дома совместного проживания – то, куда в наши дни отправляют стариков, хотя сама не из-за страха, а из чувства благодарности ухаживала за матерью Фрэнка, когда она болела, прикованная к постели.

С момента нашего переселения сюда мне хотелось перевернуть столы в столовой, выпустить всех этих глупых канареек из клеток в вестибюле или укусить медсестру, приходившую измерить мне давление. Я слишком взбешена, чтобы плакать, как Фрэнк.

В школе я никогда не совершала проступков. Не передавала записочек, не пропускала занятий и не пила пиво на вечеринках, где мы танцевали польку. Но с тех пор как у меня начались неприятности из-за статьи о Бэт, я понимаю, что, наверное, переживали плохие дети. Я хожу по коридорам, и наши обитатели смотрят на меня так, как я, бывало, смотрела в школе на нарушителей порядка. Я думаю о Джиме Лоренсе, усваиваю его сутулость, его вздохи, его безразличие.

Свою новую личину я сбрасываю только на веранде. Я смотрю на пустую площадку, на покрасневшие клены за ней. Площадка говорит: «Будь ничем», и я, уставившаяся на нее с разинутым ртом, такая и есть.

Часть вторая

Sel allem Abschled voran[6]

По будням Крис ездит на работу на велосипеде. Элиз спит дольше обычного, встает около десяти и пытается закончить домашнее задание по немецкому языку до занятия в три часа. В квартире всегда холодно. Иногда она три раза в день принимает ванну. Это позволяет ей наблюдать за ростом живота. Она разглядывает свое нагое тело с любопытством, которого не позволила бы себе в Миссисипи. Этим утром, в редкий солнечный день гамбургской зимы, она опускается в дымящуюся паром воду. Ванна требуется ей не меньше завтрака. Тень от оконной рамы – нечеткий крест – ложится на живот и набухшие Груди.