Широкий угол - Симоне Сомех
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как‐то утром Адам подошел ко мне, пока я вытаскивал учебник из своего шкафчика, и спросил:
– На барбекю к Элише Кацу идешь?
– Какое еще барбекю? – ответил я.
– То, которое он устраивает сегодня днем. Ты не идешь, что ли?
– Меня не звали.
Адам сделал рот буквой «о» и посмотрел на меня грустно и смущенно. Он даже не стал говорить, что это наверняка какая‐то ошибка. Ясно было, что Элиша Кац не пригласил меня нарочно. Его отталкивала моя принадлежность к ультраортодоксальной общине.
– Мне очень жаль, – только и сказал Адам.
– Да не страшно. В любом случае родители вряд ли разрешили бы мне там есть.
Я хотел было выругаться, но внезапно понял, что вообще‐то мне совершенно все равно – с теми ребятами мне делать нечего. Лучше сидеть дома одному, чем убивать день в попытках вписаться в компанию, в которой мне по определению нет места. Расстроило меня не то, что меня не позвали, а искреннее огорчение на лице Адама.
– Если хочешь, можем вместе что‐нибудь поделать, – сказал он наконец.
Так мы впервые пошли куда‐то после школы. Адам привел меня в свой дом в Бруклине – он стоял прямо за школой. Мобильного у меня не было, и родителей предупредить я не мог, но решил, что они как‐нибудь переживут.
В гостиной у Адама висел огромный плазменный телевизор. Я спросил, что смотрят у них в семье.
– Телик мы включаем, когда готовим ужин. Иногда смотрим новости, иногда – какие‐нибудь старые сериалы типа «Что сказал Джим» или «Друзей». Родители не хотят, чтобы мы смотрели MTV и всякое такое – говорят, передачи там больно откровенные.
– А что такое MTV?
– Прикалываешься? Серьезно, ты не знаешь, что такое MTV?
– У меня дома нет телевизора.
Адам присвистнул, чтобы выразить свое глубочайшее потрясение, – в свисте прозвучало нечто вроде «Я знал, что вы чокнутые, но не до такой же степени». Он попытался рассказать мне о разных передачах: «Тачку на прокачку», «Молокососах», документалках «Нэшнл Джиографик» и «Пляже» – такое реалити-шоу, где италоамериканцы проводят лето в Нью-Джерси, а по вечерам ходят в клуб. «Пляж» он смотрел, только когда родителей не было дома. Мне подумалось, что я‐то нашел бы себе занятие получше, чем пялиться на компанию придурков, таскающихся по дискотекам.
– Знаешь, вот у этого прозвище – Ситуация, – сказал он и протянул мне айфон, чтобы показать фото какого‐то загорелого бритого наголо придурка. Внезапно я понял, как часто Адам говорит «знаешь» и как меня эта его привычка бесит. Захотелось ответить: «Нет, не знаю».
– Знаешь, он на эпиляцию ходит и в солярий, но не гей. Прикольно.
– Не гей? – повторил я, вопросительно глядя на Адама.
– Ну, знаешь, обычно же геи на все эти процедуры ходят, но… – Адам резко умолк. – Ты же знаешь, что это слово вообще значит? – Я молчал, так что он снова присвистнул. – Обалдеть, только не говори, что и об этом впервые слышишь!
– Ну, я слышал это слово в школе, но не знаю точно… – с досадой начал я и не договорил.
Перемежая свою речь многочисленными «знаешь», Адам объяснил, что геями называют людей, которых влечет к людям своего пола. То есть такие мужчины влюбляются в мужчин, а женщины – в женщин. Я вдруг вспомнил, как, прижавшись ухом к двери, подслушивал родительский разговор: какого‐то раввина, преподававшего в ешиве*, прогнали за то, что он заставлял мальчиков заниматься вместе с ним чем‐то запретным.
Теперь же, сидя у Адама в гостиной, я с удивлением осознавал, что он говорит о любви, – меня‐то приучали считать все такое сексуальными извращениями, мерзостью, стремлением к неправильному и недозволенному. Адам же говорил, что эти люди влюбляются, хотят жениться и заводить семью.
– У нас в общине о подобных вещах особо не говорят, но не то чтобы это тайна. Наш раввин однажды даже лекцию провел про гомосексуальность в иудаизме, – сказал он. – А вот у вас эта тема, наверное, табу.
– Думаю, этим‐то наши общины и отличаются, – ответил я. – Вы, даже если вам не нравится, куда движется общество, говорите об этом. Пытаетесь найти точки соприкосновения с иудаизмом. Если подумать, в этом есть какое‐то противоречие. А у нас, если религия чего‐то не допускает, то и рассуждать не о чем, и все тут. А то, что современное общество такие вещи принимает, еще не значит, что с моральной точки зрения это правильно.
– Знаешь, а по‐моему, противоречие в другом. Нравится вам это или нет, но мы живем в этом мире. Мы не можем прятать голову в песок и делать вид, что там, за пределами общины, ничего не меняется.
Впервые Адам высказал то, что думал. Это было грубо, но что‐то высвободило и в нем, и во мне. Возможно, за всеми его «знаешь» скрывался нормальный ум.
А вот я не ответил, потому что не знал, что сказать. Впервые я очутился на другой стороне спора – той, которая защищает, а не той, которая нападает. Мне казалось бредом оправдывать образ жизни, который я всегда презирал. Я вдруг понял, что, наверное, и вправду со стороны выгляжу странно: критикую свою общину, но продолжаю цепляться за то, чему меня учили с самого детства. Я подумал, что мне никогда не хватит смелости покинуть общину – она была у меня в крови. Уйти – все равно что перерезать вены одну за другой и умереть обескровленным.
Меня выгнали из «Ешива Хай Скул», но я продолжал одеваться как ультраортодокс. Одноклассники сбривали первые волоски на щеках и подбородке, я же их отращивал – длинные, редкие, отвратительные. Я всей душой их ненавидел, но ни за что не осмелился бы от них избавиться. Отцу‐то моему повезло: он вырос во внешнем мире, и, прежде чем обзавестись бородой, пятнадцать лет брился каждый день, так что теперь растительность на его лице была густой и колючей.
Вечером я вернулся домой. Родители сидели у телефона, сами не свои от тревоги. Но звонка они ждали не от меня.
3
Ни для кого не было секретом,
что если мистеру Таубу и удавалось справляться с ролью главы семьи, то исключительно стараниями жены.
Всем быстро стало ясно, что теперь, когда мистер Тауб остался вдовцом с семью детьми и без какой‐либо работы, его лодка вот-вот пойдет ко дну. Кое-кого из детей сразу же распихали по семьям, но теперь надо было придумать, как защитить оставшихся
