Выстрелы с той стороны - Александр Ян

— Зачем? — спросил он. — Зачем вы мне это говорите, высокий господин? — последнее прозвучало почти издевательски. — Если вы хотели гнать через меня дезу, зачем показываться мне. Почему не втемную?

«Вы открылись мне, — думал Курась, — Вы меня не убили и вы мне открылись. Значит, вы и не собирались меня убивать. Я вам нужен. Живой. На вашей стороне».

— А почему мы должны раскрывать вам свои резоны, пан Юпитер? — переспросил тот, кто выдавал себя за Энея. — Мы играем с вами в открытую, такова оперативная необходимость. Была бы она другой — мы бы играли с вами втемную.

— Кстати, знаете, как у нас называется игра втемную? — весело и опять по-русски спросил старший. — Сталинград. Потому что все стоят насмерть. А вы не готовы стоять насмерть, господин Курась. Вы не из таких. Покойный Ростбиф — да, а вы — нет. И кто вам сказал, что мы хотим гнать через вас дезу? Разве вы слили польской безпеке дезу? Нет, вы слили ей чистую правду. Честный обмен.

— Кто такая Стелла и почему она уверена, что Ростбиф мертв? — спросил лже-Эней.

— Я не знаю, почему она уверена, — ядовито сказал Курась. — Просочиться с такой мерой точности оно могло только из вашего ведомства. Она координатор по Европе, и если бы не Литтенхайм и не сегодняшние её слова, я бы поклялся, что она невинна как бабочка. Потому что если бы у нее текло, хоть струйкой, хоть куда-нибудь, мы бы шагу из-под колпака не сделали и я бы никому не был нужен. Ей тоже «Крысолов» встал поперек глотки — но это потому, что она считает, что мы вовсе не должны трогать людей. Только варков, извините, старших.

Он посмотрел на лже-Энея и беловолосого. В гляделки с ними играть было бесполезно.

— Я бы не стал её вызывать. Не пришло бы в голову. Я сразу решил, что Литтенхайма ей слили через третьи руки. Не заподозрил. Но мой куратор сказал: «Позвони». И тут такое…

— Имя, — сказал псевдо-Эней.

— Не знаю. Не знаю, и не пытался узнать. Знаю, что немка. Это что, проверка?

— Нет, — улыбнулся старший.

— Она же ваш агент.

— Наш? Это чей?

И тут Курась понял, что дела его совсем плохи.

Он посмотрел на беловолосого, сглотнул.

— Но вы же старший… тут же нельзя ошибиться.

Русский улыбнулся во все шестьдесят четыре очень белых и слишком острых зуба.

— Теперь можно.

— Понимаете, — сказал юноша, — я ведь и в самом деле Эней. А Виктор Саневич, — кто, что за Саневич? — и в самом деле мертв.

Все время разговора Курася с белым паренёк рисовал что-то в блокноте. Теперь он показал Курасю рисунок — скорее даже надпись. Иероглиф, вычерченный красным маркером. Японский или китайский (и есть ли между ними разница? И в чём она?).

— Красиво?

Курась не успел ответить. И нажать кнопку вызова снитча тоже не успел.

O-o-oh, look at all the lonely people, — пропели флейта и гитара. Двое поднялись со скамейки, один остался сидеть, свесив голову.

O-o-oh, look at all the lonely people![8]

Двое убийц спокойно удалились в направлении реки. Они не знали, вызван снитч или нет, но знали, что снитч отреагирует на того, кто движется быстрее всех.

«Элинор Ригби» сменилась «Одиноким Пастухом», потом «Зелеными рукавами». А затем гитарист и флейтистка заботливо уложили свои инструменты в футляры, поделили тощую выручку и не спеша ушли в направлении, противоположном тому, куда удалились двое собеседников квартирного дилера Курася. Их пути сошлись в одну точку через три квартала, на набережной, где стоял, урча мотором, фургончик «Живые цветы на дом!», куда все четверо и погрузились. Водитель мгновенно тронул машину с места.

— Ребята… вы… — пробормотал Антон.

— Ага, — ответил за пришедших Кен. — Именно это они и сделали. В чем дело, Антоха? Мы же с самого начала знали, что так и будет.

— К нему подходил мужик с собакой, — сказала Мэй. — Может, псина кровь унюхала, а может, и нет. Позвонил по комму. Мы не стали полицию ждать.

— Молодцы, — сказал Эней. — Завтра проверим контору на Длугой — и ходу отсюда.

— Так что, — тихо спросил мальчик. — Следующая остановка — Гамбург?

— Да, — кивнул Эней. — Следующая — Гамбург. А потом — посмотрим.

Он взял из кармашка на спинке переднего сиденья бутылку с минералкой, свернул ей крышку и глотнул. Руки у него заметно дрожали.

Действительно, «Зелёные рукава» еще развевались в вечернем воздухе, когда к скамейке подошел мужчина средних лет, одетый в брюки спортивного фасона и свободную футболку. На поводке он вел добермана по кличке Герцог, и доберман при виде мертвеца… нет, не завыл, он был обученным псом — а сел на задницу и вопросительно глянул на хозяина.

— Х-холера, — пробормотал пан Адам Квятковский, только что возмутительным образом нарушивший правила конспирации. Нарушивший, в общем, потому, что был он хорошим куратором и считал, что после такой встречи Курасю важно будет увидеть именно Квятковского, а не жужжащего робота, и убедиться, что, нет, все в порядке, его не бросили. А теперь нечего делать, придется вызывать полицию. Потому что именно так поступил бы добропорядочный собачник, которому не повезло напороться на свежий труп.

Курася закололи — профессионально, длинным узким клинком точно под челюсть. Ранки не было видно — только тоненькая струйка красным галстучком по белой рубашке сползала на грудь и исчезала под лацканом пиджака. Кровотечение остановилось почти сразу — после гибели мозга сердце сделало несколько рефлекторных ударов и замерло. Казалось, человек просто задремал на скамейке, свесив голову то ли от усталости, то ли спьяну. Вот только из нагрудного кармана у него торчала бумажка, на что-то было нарисовано красным маркером.

Квятковский проклял все на свете, поехал домой, сдал Герцога сыну с приказом догулять и сел у стационарки ждать доклада. Через четверть часа Квятковскому сказали, что отпечатки пальцев на бумаге смазаны, единственный более-менее четкий фрагмент с высокой вероятностью принадлежит Савину, а «красная метка» — иероглиф, а точнее, два иероглифа, «тянь чжу», или, в японском прочтении, «тэнтю», что в переводе означает «небесная справедливость». А ещё через полчаса пришел по закрытому каналу скомпилированный наскоро из каких-то исторических справочников файл — о гражданской войне 1867-69 года в Японии. Были там ребятки, которые резали представителей власти, подписывая свою художественную резьбу вот таким иероглифом.

И Квятковский взялся за голову. Потому что ему во всей красе предстало видение — Ростбиф, наводящий в подполье небесную справедливость. И что-то подсказывало пану Квятковскому, что подпольем Ростбиф не ограничится.