Черный дракон - Алексей Югов

На том и порешили. В этот же день, после уроков, товарищи пошли на Кузнецкий и приобрели кожаную грушу.

Само собой разумеется, что лучшего места для тренировки, чем комната Ершова, нельзя было и подыскать.

Скоро квартира Ершовых наполнилась глухим топотом ног, гулкими ударами кулака о кожаный мяч и возгласами, где в разных сочетаниях повторялось слово «хьюк»: «Хьюк справа в челюсть!», «Хьюк прямо в голову!» и т. д.

В первый же вечер после тренировки между товарищами произошел такой разговор:

— Ну, я пойду, — сказал Бутылкин, отирая ладонью влажный лоб. — А то ведь задачки-то завтра подавать!

— Слушай, — отвечал ему на это Ершов. — Мне вот что в голову пришло: тащи сюда свои книжки, тетрадки, и вместе все сделаем. А потом еще часок потренируемся, а?

Бутылкину это предложение понравилось. Он быстро сбегал домой за учебниками и тетрадками, и они засели за работу.

А когда уже он совсем уходил домой, Коля Ершов легко доказал ему, что раз они и завтра будут тренироваться, так лучше будет, если вообще Бутылкин станет готовить уроки у него.

Так и пошло у них изо дня в день: уроки бокса, перемежаемые уроками алгебры.

А однажды подвернулась такая трудная задачка, что пришлось прибегнуть к содействию колиного отца.

С той поры к их алгебраическим занятиям нередко присоединялся третий.

Впрочем, Степан Александрович — так звали отца Ершова, — когда позволял ему досуг, охотно принимал участие и в работе с боксерской грушей.

Прошло полтора месяца. Как-то была контрольная письменная работа по алгебре. Обычно Миша Бутылкин или подавал свою тетрадь значительно раньше всех, и зачастую в ней ничего не было записано, кроме условий задачи, или же, наоборот, он и после звонка продолжал что-то писать и перечеркивать, весь вымазавшись чернилами, пока преподаватель, наконец, не отбирал у него тетрадь.

И в том и другом случаях отметка была неизменно плохая.

На этот раз Миша Бутылкин тоже закрыл и отдал свою тетрадь еще в половине урока.

Ершов с беспокойством и состраданием взглянул на своего друга, считая, что тот, по обыкновению, благородно отказался от бесплодной борьбы и сложил оружие.

На перемене он подошел к Бутылкину.

— Не решил?— спросил он его.

Но тот расхохотался с видом победителя.

— Хьюк справа в челюсть!— вскричал он, как бы поражая невидимого врага. — Икс равен двенадцати, игрек — восьми.

Это был ответ задачи.

На следующий день в алгебраической тетради Бутылкина впервые появилось добротное слово «хор».

Переходные испытания Миша выдержал по всем предметам. И по алгебре — по той самой алгебре! — у него стояло «хорошо».

Когда они в тот вечер прощались перед тем, как разойтись по домам, Миша Бутылкин дрогнувшим голосом сказал:

— Знаешь, Колька... Ты думаешь, я не понимаю, что ты для меня сделал? Понимаю, брат!.. И я это по гроб жизни помнить буду!.. Да! — и, сказав это, он как- то неожиданно и неловко схватил руку Ершова, так что тот даже не успел ответить ему пожатием, сильно сжал ее, тряхнул и, отвернувшись, зашагал в темноту.

Большим завоеванием для кружка химиков было вступление в него Катюши Зайцевой. Что касается самой Кати, то уж одна возможность господствовать над целым полчищем тончайшей, хрупкой посуды (пускай не тарелок и чашек — все равно), брать на учет, отвешивать, выдавать (пусть не картошку и крупы — неважно) — одна уже такая возможность была для нее достаточной причиной, чтобы примкнуть к «друзьям химии».

Одним из самых больших удовольствий для Кати Зайцевой было чистить горячую картошку, доставая ее из чугуна, в котором она варилась. Хорошо! Картошка чуть-чуть обжигает пальцы, шелуха с нее сдирается легко, длинными тонкими ленточками, хотя, правда, редко когда удается снять сплошную, непрерывную полоску вокруг всей картофелины, так, чтобы всюду лоснилась неповрежденная, гладкая поверхность. Когда картошки становится мало, так приятно-приятно бывает опустить всю руку в теплую мутную воду и шарить по дну чугуна, покрытому толстым слоем нежной и теплой картофельной кожуры. Не хочется вынимать руку. И бывает так: вот, кажется, уже всю картошку очистила, и вдруг в теплом и мягком, словно тина, слое наталкиваешься еще на одну. «Ну, — думаешь, — уж это последняя!» Очистишь и ее. А затем уж так просто, на прощанье, погрузишь руку в чугун и крутнешь воду посильнее, так, чтобы шелуха на дне кару-селыо пошла,— и вдруг — не может быть! — остановишь руку, и в ладонь что-то твердое — толк! Картошка! Вынимаешь ее и просто глазам не веришь: как будто ирс подкладывает кто!

Еще год тому назад Катя даже плакала, если, бывало, ее не разбудят утром картошку чистить. А ее просто жалели, особенно зимой, когда мать бралась за хозяйство затемно.

Еще любила она мыть посуду: больше чайную. А чистить ножи и вилки — не очень, потому что ей неприятно было, как скрипит песок. Хозяйственную Катю бабушка Чугуно- вых нередко ставила в пример Марусе:

— Вон посмотри — Катюша: и пошьет, и постирает, и погладит, матери помощница! А ты что? Заладила свои «молекулы»!.. Да все со скляночками, да все с бутылочками. Не то уж ты у нас на аптекаря хочешь учиться, Мария!

— Ну и ладно! Ну и на аптекаря! Не всем быть такими, как ваша Катенька! — сердясь отвечала Маруся.

Хозяйственные навыки, любовь к порядку, к чистоте Катя Зайцева принесла и в школу, в отряд.

Вместе с лучшим художником школы, Борисом Ланге, она обычно избиралась в школьную комиссию по проведению праздников. Борис руководил украшением школы, Катя бегала доставать грузовик, ездила во главе ребят в лес за ветками.

Большое участие принимала она всегда в устройстве буфета.

Когда Катя Зайцева приготовляла сама, собственноручно, бутерброды с сыром и колбасой, то уж хоть десять минут стой возле прилавка — все равно не будешь знать, какой выбрать: все одинаковы: ни один ни больше, ни меньше.

Однажды пионеры заполняли анкету, и в ней был вопрос: «Кем ты хочешь быть?» Катя Зайцева написала: «Директором фабрики-кухни на сто тысяч обедов».

С Марусей Чугуновой они были подруги и жили на одном дворе, только в разных домах. По выходным дням Катюша Зайцева приходила помогать «великому химику». Она была безупречной ассистенткой Маруси и по добыванию алхимического золота и по превращению воды в кровь. Лишь одно в ней раздражало Марусю — это внутренне безучастное ее отношение даже к тем самым опытам, которые заставляли реветь от восторга зрителей-мальчишек, изредка удостаиваемых приглашения в лабораторию Марии Чугуновой.

Зато и Катя, в свою очередь, не могла понять, как же это можно оставить после опытов груду невымытых пробирок и уйти кататься на коньках. Она ворчала на Марусю и до тех пор не шла с ней на каток, пока все до единой пробирки сверкающим строем не выстраивались в гнездах деревянной подставки.

— Ох, и вредная ты, Катюшка! — злилась Маруся.— Ну если только мы из-за тебя опоздаем!..

А сама настолько привыкла считать свою подругу ответственной за всякое упущение в лаборатории, что во время их совместной работы то и дело слышалось:

— Катерина! У тебя опять резиновые пробки по всем колбам гуляют! Тогда мой их как следует! А то хороша реакция будет! Катюшка, вымой! Быстро! Подай биксочку! Подержи!

И эти постоянные «Вымой, подай, подержи!» заставляли, в конце концов, вмешиваться бабушку Чугуновых.

— Да что это ты, Мария! — негодовала она.— Только и слышишь, только и слышишь «Подай да помой!» Да что ты ею командуешь?! Кто она тебе?

— Лаборантка мол, — с лукавой и своевольной улыбкой отвечала иногда Маруся и вполголоса добавляла: — А не справится с работой, в уборщицы могу перевести...

Катюша при этих словах своей подруги обычно делала ей предостерегающие знаки, боясь, что бабушка услышит и Марусе влетит.

На другое же утро после гибели своей лаборатории Маруся не стала дожидаться чаю, а стоя выпила стакан молока и, даже не надев пальто, побежала к подруге.

Был выходной день. Вася Крапивин стоял на покатой крыше сарая рядом со своей голубятней и махал шестом, гоняя голубей.

Стая, готовая уже спуститься, шарахалась в сторону и, теряя порядок, врассыпную снова начинала набирать высоту. Голубей почему-то было необычайно жалко, как будто изнуренного и запоздалого путника, который постучался в окно, прося ночлега, а ему резко и грубо отказали.

«И чего он мучает их? — подумала Маруся.— А еще говорит, что любит своих голубей!»

В это время из квадратного окна голубятни, затянутого проволочной решеткой, вырвалось облачко белой пыли, а потом высунулась чья-то тонкая рука с железным совком и высыпала из совка мусор.

«А! Чистит голубятню, поэтому и не дает им садиться, — догадалась Маруся.— Но кто же это из мальчишек помогает?»