Только моя Япония (непридуманное) - Дмитрий Пригов

Я посещал много японских кладбищ. Они, естественно, очень ухожены. Но обаяния русских, особенно сельских кладбищ все-таки я в них не ощущал. И дело вовсе не в той идиллии заброшенности и заросшести полуодичавшей романтической растительностью, любовно описываемой авторами XIX века. Дело, видимо, все-таки в именах и датах, которые ты читаешь и мысленно перелетаешь, магической рукой мгновенного вживания переселяешь себя во времена их обитания.

Иван Иванович Шуткин, 1825–1915. Ишь ты, Пушкина еще застал, а вот Наполеона не застал. Зато Первую мировую застал. А уж Толстого и Достоевского в самой их красе и силе знавал. Всего навидался. Да.

Или вот Марья Даниловна Щербакова, 1940–1989. Моя ровесница, между прочим. Между прочим, полнейшая тезка моей соседки, девочки с третьего этажа нашего подъезда, подружки моей сестры, пошедшая позднее по скользкому пути спекуляции и полупроституции. А вот эта Марья Даниловна и перестройку захватила. И всякого понасмотрелась. Да я и сам всего того же самого насмотрелся. Могу такого понарассказать, что никакая Марья Даниловна не расскажет, тем более что она уже и померла.

Вот я и спешу это сделать, пока не переведен в другой статус и другое метафизически-агрегатное состояние с разрешением и миссией одноразового безмолвного посещения места своей земной прописки на каком-либо кладбище. Но это если бы я был японским мертвецом. А в качестве европейского даже и не знаю, как себя вести. Не предполагается никакого жесткого регламента. Но ведь другие существуют — и ничего. Как-нибудь и мы перекантуемся. Тем более что в качестве еще не почившего.

Продолжение № 1

Вот, переступив уже в другую главу, счастливо пока еще оставаясь в качества непочившего, спешу сообщить вам об этом и обо всех обстоящих деталях и подробностях.

Спешу сообщить, что бывает все и пообыденнее и повеселее, чем торжественная встреча покойников или обсуждение с полицией проблемы идентификации самоубийц. Вот, к примеру и кстати, в самом северном городе Хоккайдо и всей Японии — Вакканай, откуда виднеется наш-их Сахалин, два дня и две ночи я провел в огромном местном храме некой ветви дзэн-буддизма. Приглашен туда я был его настоятелем после моего перформанса в огромном концертном зале, который он посетил и наблюдал не без удовольствия, так, во всяком случае, мне показалось. Сразу после выступления уже глубокой ночью на его машине мы прямиком отправились в храм. Войдя, прямо в центральном помещении, неподалеку от алтаря и восседавшего там Будды, я обнаружил множество низеньких столов, по интернациональному закону устроения торжеств расставленных буквой Т. Они расстилались внизу, прямо у ног, как некий дивный и экзотический пейзаж, уставленные, загруженные, заваленные безумным количеством яств, без устали пополнявшихся новыми, подносимыми женой настоятеля. Всего было не съесть и не выпить, хотя японцы страсть как мощны в этом деле. Я припомнил, как один токийский студент, останавливавшийся на полгода в приличной питерской семье с кормлением, был буквально возмущен и исполнен подозрения к кормившей его милой и радушной женщине:

Это что же! На завтрак там каша какая-то или картошка с мясом. На обед — только суп и картошка с овощами и мясом. Вечером — то же самое! —

Как было объяснить ему, что питали его по высшему нашему разряду?

Усидевшись, поудобней примостившись, подвыпив каждый своего, несколько освоившись со странностями и неприлаживаемостями друг к другу, мы стали выяснять подробности наших столь все-таки различных культур и верований. Я, чтобы не вдаваться в особые подробности, тем более немогущие быть доведенными в условном переводе на его язык и понятия, подтвердил, что в православии все примерно так же.

Прямо все так же? — хитровато переспросил хозяин.

Ну, не все. Но во многом, — уклончиво ответил я.

Я и сам это знаю, — заявил он, имея, очевидно, в виду столь распространенный в Японии, но тоже знакомый ему, видимо, достаточно поверхностно католицизм. Я не стал объяснять ему разницу, просто непроходимую пропасть не только между православием и его родным буддизмом, но и католической практикой и даже учением. В общем — какая разница? В общем — действительно ведь знает! В общем — ведь все если и не произведено человеком, то запущено в его искривляющее и нивелирующее пространство. В общем — прожили ведь уже большую половину жизни и не померли. В общем — все и так ясно.

Взяв в руки маленький дистанционный микрофон, мастер на весь радиофицированный храм низким потусторонним голосом, достигавшим нас со всех сторон, объявил тост за обитель, всех легко принимающую. Мне перевели. Я не возражал. Да и против чего я мог возразить? Мне все было понятно и приятно. И интересно. И любопытно. Я расспрашивал, а он рассказывал и пояснял. Он поведал мне, что в боковых приделах (что-то вроде маленького монастыря) живет несколько его учеников, которые и сооружали и нагружали эти столы. Еще у мастера несколько учеников приходящих. Мастером именовали его все окружающие и он сам себя, обозначая в третьем лице, спокойно, но и торжественно в то же самое время, объявлял:

Мастер сейчас вам что-то покажет! —

Мастер вам объяснит! —

Мастер знает! —

Послушайте мастера. —

Слушаю. —

Что за методика занятия мастера со своими учениками, выяснить не удалось, так как оказалось, по его словам, все правы, и кто сказал самую несуразность-невероятность — и есть наиболее правый. Так что нечем и заниматься-то. Да, выходит, что и не с кем. Во всяком случае, так звучало в несколько невнятном переводе подвыпившего сопровождавшего меня лица. Преодолевая сложность и понятную, простительную условность подобного рода контактов, мастер просто объяснил мне суть небесной иерархии своего учения через сопоставление Будды с премьер-министром, а бодхисаттв с различными первыми заместителями, просто заместителями премьера и министрами. Воодушевившись, он даже попытался специфицировать и ведомства в зависимости от функций и качеств соответствующего бодхисаттвы. Это пошло труднее. Он оставил это. На какую-то мою оплошность в поведении я заметил, что мой Христос там, в предполагаемом месте их если и не совместного, то соседского пребывания, заступится за меня перед его Буддой. Мастер охотно принял этот вариант, сам предложив возможный формат их официальной встречи, наподобие проходивших как раз в это самое время переговоров лидеров стран «большой шестерки» на Окинаве. Он все представил в виде встречи Путина с японским премьером. Я не стал возражать. Он предложил специально для меня материализовать нашего руководителя прямо здесь и сейчас. Я засомневался не в самой возможности, но в смысле этой операции. Ну, материализует. Ну и что? Благодаря моей неуверенности и сомнению в углу образовалось нечто серое, невнятное, сидящее скованно, и без выражения. Без моего активного желания и через то соучастия, оказывается, при всей нечеловеческой, сверхчеловеческой силе мастера это оказалось невозможным, поскольку, как он сам мне и объяснил, было бы навязыванием кому-то своей воли, что глубоко противно самой сути учения и душе мастера. Я подивился подобной тонкости и человечности учения, к тому же закрепленного в реальной практике. А как известно, критерием истины является все-таки практика. Правда, я забыл спросить мастера, насколько, в какой степени играет роль желание или нежелание, скажем, самого материализуемого, в данном случае Путина, быть материализованным. Поскольку, как я мог заметить, все произошло не только без его соучастия, но даже и уведомления о том. Либо используются совсем уж невероятные каналы коммуникации, со стороны не только немогущие быть замеченными, но даже и подозреваемыми. Но скорее всего, в расчет принимаются только свои и посвященные. И я уже принадлежал к ним. Пусть и на краткий миг моего присутствия, на который распространяются законы непомерного гостеприимства, но принадлежал.

Мастер тихо и хитро улыбался. Я слышал за спиной шорох, оборачивался — Будда менял позу на задумчивую и меланхоличную позу Будды-Майтрай. Я отворачивался — он возвращался в прежнюю позицию. Мастер все посмеивался. За его спиной проплывали некие подобия волокнисто-облачных туманных образований, на которых восседали в строгом порядке и последовательности разных размеров, в зависимости от заслуг и позиции в иерархии, те самые, квалифицированные как министры, бодхисаттвы. Они проплывали перед моими уже смежающимися глазами и растворялись. Но растворялись не совсем — в смысле только перед моими глазами. А так-то — в истине — они плыли дальше, проплывая над всей территорией божественного Китая, по незаселенной Сибири, переваливая через низкорослый Урал, подплывали к Москве. Плыли над Кремлем, над Путиным, облаченным в белое отглаженное одеяние дзюдоиста, готового к бою, с лицом Смерти сидящим, застывшим в позе лотоса на мраморном сталинском письменном столе. Над прищурившимся Лениным, упершимся когтистым взглядом в каменные своды своего обитаемого Мавзолея и просматривающего сквозь их нависающую тяжесть это веретенообразное бесшумное пролетание. Над зарытым в многослойную тяжелую и сыроватую околокремлевскую почву бедным Брежневым, чьи кости, перемешанные с костями его сотоварищей по Политбюро, не тронуты серебристым молоточком вечности. Да, бывает такое. И такое вот было в моем присутствии — случилось, в смысле.