Уик-энд на берегу океана - Робер Мерль

– Ну и что?

– Как «ну и что»? Мы могли бы очутиться там, а не здесь, вот и все! В сущности, нет никаких разумных причин торчать здесь, а не там. Пари держу, ты ни разу не подумал, почему мы здесь, а не там.

– Потому что у меня мозги не набекрень, как у тебя.

– Не в том дело. Просто у тебя не философский склад ума, – продолжал Майа. – А если бы мы были на юге, вот было бы шикарно. Лежали бы себе на песочке и грели бы зад на солнышке.

– И здесь можешь греть.

– Нет, это не то. Здесь даже в хорошую погоду не такой край, чтобы греться на солнышке.

Он снова одним духом осушил кружку. Глаза его заблестели, лицо раскраснелось.

– Нет, – сказал он после паузы, – в этом краю круглый год приходится зад в тепле держать. Печальный край. Вот что такое этот клочок Франции. Печальный край. Даже при солнце.

– Он тебе сейчас таким кажется.

Майа поднял указательный палец.

– Не кажется, а есть. Печальный край. Мерзкий кусок Франции на самом севере. Маленький кусочек Франции, который все время мокнет в воде и садится от стирки.

Он хохотнул и повторил:

– Маленький кусочек Франции, который садится от стирки.

Помолчав немного, он сказал:

– Налей.

– Еще?

– Еще. А о чем это мы с тобой говорили, Александр?

– Говорили о моей жене.

– Ах да, – сказал Майа, – то-то я помню, что о чем-то интересном шла речь. Ну ладно! Рассказывай ты, черт, рассказывай! Скажи еще раз, какая она у тебя хорошенькая!

– Дело в том, – сказал Александр, – что она чертовски хорошенькая, моя жена. Одно только плохо, – добавил он, – она считает, что, когда я дома, я с ней мало говорю. Ей, мол, скучно. А я не знаю, о чем с ней говорить.

– Говори ей о душе, – посоветовал Майа, – женщины обожают, когда говорят о душе, особенно если их в это время по заду гладишь.

– Ты пьян.

– Это с одной-то кружки виски.

– С третьей кружки виски…

– Не может быть! Да на меня такие вещи ничуть не действуют.

– Ты пьян.

– Не пьян я. А просто грущу. Я грущу потому, что я девственник. Я грустная дева.

Дальше он продолжать не мог, до того его душил смех.

– Все равно она чертовски хорошенькая, моя жена, – сказал Александр.

– Вот, вот, – сказал Майа, подымая к небу правую руку, – говори мне о своей жене, Александр! Она брюнетка, твоя жена, а?

Он все еще смеялся, но чувствовал, как в глубине души веселье отступает перед страхом и тоской.

– Да, брюнетка, а глаза синие.

– А плечи красивые?

Александр, стоя у дверей фургона, отрезал тоненький ломтик хлеба.

– Да.

– А спина?

– Тоже.

– А ноги длинные?

– О, черт! – сказал Александр. – Какие же у нее ноги!

Он захлопнул дверцу фургона и подошел к Майа.

– Красиво, когда ноги длинные, по-моему, – сказал он, – сразу чувствуется класс. У моей жены ноги длинные, и поэтому она похожа на лилию.

– У лилии нету ног.

– Я знаю, что говорю. Моя жена похожа на лилию.

– Э, дьявол! Хватит говорить о твоей жене.

– Ну, ладно, – сказал Александр, – съешь-ка это.

– А что это такое?

– Сэндвич, пока ребята не подойдут.

– Я не голоден, не хочу.

– Нет, голоден.

– Поклянись, что я голоден.

– Клянусь.

– Ну тогда, значит, верно.

Наступило молчание. Майа откусил кусок сэндвича.

– Александр!

– Чего тебе?

– Если я вернусь, я тебе непременно рога наставлю.

– Если вернемся, кутнем вовсю.

– Да… – сразу погрустнел Майа.

Он снова усиленно зажевал.

– Смотри-ка, – вдруг сказал Александр, – смотри-ка, кюре возвращается. И тащит два хлеба!

– Добрый день! – сказал Пьерсон своим приятным голоском.

Александр протянул ему руку:

– Привет!

Пьерсон улыбнулся, опустил веки, и тень от его длинных ресниц упала на румяные щеки. Он вручил оба хлеба Александру и, прислонившись к ограде санатория, встал рядом с Майа.

– Нет, аббат, ты просто молодец.

– Верно, – сказал Пьерсон. Говорил он все так же мягко, чуть пришептывая. – Должен сказать, я не растерялся.

Он вытащил из кармана коротенькую трубочку и сел. Сдержанный, слегка отчужденный, он походил на кошку, свернувшуюся клубочком и закрывшую в дремоте глаза.

– Э, нет, – сказал Александр, – с куревом подождем. Сейчас будем обедать.

Пьерсон сунул трубку в карман.

– А со мной уж никто не здоровается, а? – сказан Майа.

– Добрый день, Майа.

– Нет, не так. Скажи, прошу тебя, понежнее.

– Зато виски Дьери слишком нежно.

– Не понимаю, при чем тут виски. Ну, прошу, повтори еще раз.

– Добрый день, Майа.

– Уже лучше, явно лучше. А теперь, будь другом, скажи, пожалуйста, этому жирному увальню, что плевать ты на него хотел, кури, старик, на здоровье свою трубочку.

– Нет, не буду, я человек дисциплинированный.

– А откуда все-таки эти два хлеба? – сказал Александр. – Где ты их достал, эти два хлеба?

– Мне их санаторный повар уступил.

– Эх, кюре, кюре, – сказал Александр. – Небось святые сестрички тебе удружили.

Пьерсон изящным движением поднял руку.

– Ничего подобного! Вот уж нет! Дело происходило только между поваром и мною, без всяких посредников. Он сменял хлеб на вино.

Майа не слышал слов Пьерсона. Он вслушивался в его голос. Голос у Пьерсона был и впрямь приятный. Он лился плавно, без пауз и запинок. Лился округло. Так мягко вращаются стальные шарикоподшипники в масляной ванне.

– На вино?! – сказал Александр. – Но я ведь тебе вина не давал. И ни в коем случае не дал бы. Его у нас и так мало.

– Я вино купил.

– Сколько дал?

– Сорок франков.

– Сорок монет! – сказал Александр. – Да это же чистый грабеж!

– На каждого получается всего по десять франков.

– Десять монет! Десять монет за хлеб? Ты что, совсем рехнулся?

– Да ведь на каждого по кило получается.

– Точно! Десять за килограмм хлеба! Нет, ты, видать, одурел!

– Так все платят.

– Хрен они платят, – завопил Александр, воздевая к небу свои огромные мохнатые ручищи. – Десять монет, нет, ты только подумай! Лучше бы тебе вообще в это дело не соваться.

– Покорно благодарю.

– Десять! – гремел Александр. – Да за что – за хлеб!

– Если хочешь, могу отнести его обратно!

– Нет уж, раз он здесь.

– Или давай вот что сделаем, разложим твою часть на нас троих.

– Чертов поп, – сказал Александр, нагибаясь над костром.

И сразу же он вскинул голову, улыбнулся Пьерсону и заметил, что Майа сидит с закрытыми глазами, упершись затылком в ограду санатория. Он еще раз подумал про себя, что, когда Майа молчит, вид у него ужасно печальный.

– Ого, – сказал Пьерсон, поворачиваясь к Майа, – ты занял место Дьери.

– Да, занял, – яростно сказал Майа, – я занял место Дьери.

Одним движением он поднялся с земли и уселся на свое обычное место у переднего правого колеса фургона. Александр проследил за ним взглядом.

– Не обращай на него внимания, – сказал он. – Мосье, видите ли, не в духах. Ему, вообрази, противно торчать здесь и ждать, когда его возьмут в плен.

– Ничуть, – сказал Майа, – я просто в восторге. Так много говорим о фрицах, что я уже сомневаюсь, существуют ли они на самом деле. Что бы там ни болтали, а все-таки приятно поглядеть на высшую расу.

– Пусть твоя высшая раса целует меня в зад, – сказал Александр.

Майа улыбнулся.

– Опять этот знаменитый зад! И о нем тоже так много говорим…

– Верно, – сказал Пьерсон, – что я уже сомневаюсь…

– Ого, кюре, остроты у тебя не слишком поповские!

Пьерсон улыбнулся, опустил свои длинные ресницы и промолчал.

– Ну, – сказал Александр, обернувшись к нему, – какие новости?

– Вот когда придет Дьери…

– Да нет, рассказывай сейчас, черт, рассказывай! Не будем же мы его сто лет ждать.

– Вот придет Дьери, и расскажу.

Александр пожал плечами, потер поясницу и снова взялся за консервы. Попались французские. Александр радовался, что попались французские. Английские консервы не такие вкусные. Один жир, мяса почти нет. При варке уменьшаются в объеме чуть ли не вдвое. А французские аппетитно румянятся. Слава богу, уже готово, а Дьери все нет.

Тут явился Дьери. Он спешил, так как запаздывал, и его жирное брюхо колыхалось при ходьбе. Голову он закидывал назад. Лицо его так заплыло жиром, что даже подбородка не было видно и щеки без всякого перехода сливались с шеей. Он пожал всем по очереди руки и сел на свое обычное место – рядом с Пьерсоном, спиною к ограде. Потом молча оглядел присутствующих. Глаз его не было видно за поблескивающими, толстыми, как обычно у близоруких, стеклами очков. Только случайно вас молнией обжигал мимолетный взгляд, холодный, внимательный, вечно настороженный. И тут же стекла очков снова начинали нестерпимо поблескивать, и снова глаза пропадали.