Кто ищет, тот всегда найдёт - Макар Троичанин

— А я бы спросила, какие у них ночи, какие цветы растут… — задумчиво прошептала соседка, собрав в расширенных от восторга глазах все звёзды и ту, на которой дремлют наши собеседники.

— Вот ещё! — возмутился я, придвигаясь в свою очередь к ней ближе, так что боку стало жарко. — Будешь всякой ерундой занимать космическую связь.

Помолчали, исчерпав космическую тему, пора переходить к земной.

— Маша!

— А?

— У тебя есть парень?

— Нет.

— А был?

Она не ответила.

— И у меня нет и не было, — сознался, нисколечки не стыдясь ущербности. Марьи не надо было стыдиться! Наоборот, хотелось поплакаться в подол и получить утешение.

Опять замолчали, пугаясь касательных шевелений.

— Маша!

— Что?

— У тебя есть мечта? — и пояснил: — Такая, чтобы не сбылась. Как фантастический маяк.

Она нашла мою руку, сжала своей горячей, понимая, как трудно быть далёкими, лёжа рядом.

— Хотелось бы написать книгу, чтобы все герои были хорошими и красивыми людьми.

Я хмыкнул. Признаться, кроме детективов, никакой литературы не люблю. Особенно душещипательных романов.

— Утопия.

— А у тебя?

Моя мечта не сравнима с ейной, не стыдно и признаться.

— Хочу найти такое месторождение, чтобы сразу на Ленинскую.

— Исполнится, — предрекла она уверенно.

А я сомневаюсь.

— Ленинскую ни шиша не дадут, замылят.

— Почему, если заслужил?

Вздохнул и сознаюсь ещё в одном своём недостатке:

— Её дают, когда общественную работу ведёшь, а у меня с этим туго: то влево, то вправо от генеральной линии водит, и авторитетности мне не достаёт.

— Ну и бог с ней, — успокаивает. — Нужна-то она тебе?

В общем-то не очень нужна, а хочется.

— Маша!

— Что ещё? — голос её увязал в подступавшей дремоте.

— У тебя родители кто?

Помедлив, ответила нехотя:

— Мама ветзоотехником на норковой ферме.

— Ого! — обрадовался я за Марью. — Небось вся в мехах ходишь?

- Ага! — подтвердила мехмодница. — За каждую сдохшую зверюгу из зарплаты половину платить приходится. Терпеть не могу мехов.

Промазал, однако.

— А отец?

Она отняла руку и не ответила.

— Давай спать, поздно уже, — повернулась на свой бок и замерла.

И я, не дотумкавшись, чем огорчил, тоже улёгся на свой бок, упрятал обоих брезентом и сразу отключился.

- 3 -

Проснулся, словно кто толкнул под бок. Похлопал рядом левой ладонью — пусто. Рывком скинул с головы брезент и чуть не ослеп от ярко-жёлтого прожектора, нацепленного на далёкие ёлки-сосны и переливающегося светлыми цветами радуги в холодной утренней земной испарине. Боже совсем не экономит энергии. Высоко-высоко бледно серебрились не успевшие вовремя погаснуть звёзды, а напротив Ярила падала, тоже опаздывая, поджаренная луна. Вблизи ярко пылал костёр, отдавая все калории обогреву вселенной, и испуганный туман, подсыхая и светлея, медленно отступал от нашей лёжки к ручью, клубясь там густыми ватными тюками. Хорошо-то как!

Марья, нахохлившись, сидела у костра, протянув растопыренные пальцы к огню в надежде, что тепло от них добежит до пяток, и щурила без того зауженные глаза с тёмными омутными зрачками. Интересно, какого они цвета? Глядел-глядел, а хоть убей, не помню. Говорят, глаза — зеркало души. У неё оно замутнённое чем-то изнутри.

Потянулся сладко всем телом и зря: колено остро резануло так, что ойкнул, а нога заныла, и хорошее утро сразу кончилось.

А она издевается:

— С добрым утром!

Кому доброе, а кому — дрянь! Буркнул сердито, срывая злость:

— Привет.

Вставать расхотелось. И чего расселась, неужто надеется, что я пойду? Однако припёрло. Попытался демонстративно подняться, без помощи всяких там яких, но она подскочила, как будто звали, чувствуя вину за то, что здорова, за то, что будет уговаривать, я знаю. Не надейся, не выйдет: сказал и — точка!

Опорожнился, и полегчало.

— Давай солью — умоешься, — подошла с флягой, будто я совсем развалился и не в состоянии добраться до ручья. Шутишь! У меня ещё силёнок хватает: отдохнул и как новенький. Но не пойду. И вода оказалась детской — тёплой. Приятно! И когда нога перестанет ныть? Что, если останусь хромым? А то возьмут и отрежут до колена. Медикам что! У них, наверное, есть план по ногам. Моя подвернётся, и оттяпают, не поморщатся.

— Чай готов.

«Да пошла ты со своим чаем! Небось сгущёнку доела?» Приковылял к костру, плюхнулся на дерево стариком-немощем, заглянул в банку — нет, на месте. Тогда другое дело, можно и чаю, раз настаивает. Жалко, что гренки — я хмыкнул — вчера слопали некоторые англокозы и англокозлы. Без них надуешься воды, куда пойдёшь? Во! Протягивает два сухаря, улыбается:

— Хочешь?

Ещё бы! С вечера затырила. Сама, небось, больше тишком схряпала. Напился — не наелся, и на том спасибо.

— Рюкзак я собрала, уложу посуду и брезент, залью костёр и готово.

У неё всегда готово, даже не спросит, готово ли у меня. Солнце какое-то мутно-поносное, ни капли не греет, промозгло, капает отовсюду — отвратная погода. Пока я так ною, расстраивая себя, она шустро добрала общее полевое имущество, с усилием влезла в распухший рюкзак, сгорбатилась от тяжести и произнесла спокойно, по-деловому, как о давно решённом:

— Пошли.

Пришлось подчиниться и безропотно повиснуть на рогульках. Марья, оказывается, — тут только заметил — успела подновить, подмягчить опоры для подмышек, разодрав свою фланельку. Так пойдёт, к концу дороги вообще голой останется. Хорошо бы!

— Стой! — приказываю. Снимаю энцефалитку, свою рубаху и протягиваю ей: — Надень, а то не пойду.

— Да мне жарко будет, — отпирается благодетельница, покраснев.

— Надень, — настаиваю, радуясь и своей жертве, и своей настойчивости.

Она, подчиняясь, с усилием сняла мгновенно привыкший к девичьей спине рюкзак, взяла рубаху и ушла в кусты. Через пару минут вернулась порозовевшая, проделала обратную процедуру с рюкзаком, поблагодарила:

— Спасибо, — и уже не приказала, а предложила: — Пойдём?

Поплелись по магистральной просеке, прорубленной топографами сдельно, шаляй-валяй, так, что сплошь торчали высокие обрубки кустов, и расчистка, сделанная для облегчения движения, сильно его затрудняла. Но по кратчайшей вела к цели. С двумя целыми ногами и то надо держать глаза востро, чтобы ненароком не споткнуться, не загреметь на колья и не оказаться нанизанным на древесную вилку. А для меня с одной ногой задача усложнялась втрое: кроме того, чтобы не споткнуться здоровой ногой, надо было ещё не задевать пеньки больной и не забывать переставлять костыли, поскольку только здоровые ноги идут сами, без понуканий.

Марья-свет, мой ангел-хранитель, шла первой, выбирая, где легче прошкандыбать инвалиду, пока чуть не пнула вместо сучка балдевшего в полутени невысокой травы огромного щитомордника, почему-то запоздавшего с зимовкой. В последний момент змея решила не связываться с уязвимой нахалюгой и медленно уползла глубже в траву, красиво переливаясь коричнево-жёлтым перламутром. Мы замерли в тесной обороне на трёх живых ногах, обронив костыли, пока, опомнившись, поводырь не отстранился от моей груди, покраснев, наверное, от страха, наклонился и, придерживая одной рукой неустойчивого спасителя, другой подал ненавистные палки. Я остро пожалел, что злая рептилия исчезла, потому что стоять так очень понравилось.

— Не бойся, — вряд ли успокоил, — не наступишь — не тронет. — Это я знал теоретически и боялся ядовитых тварей не меньше её. — Возьми палку и шевели впереди себя, — порадовался, что эта предосторожность замедлит наше и без того черепашье движение. — Это последняя, надеюсь, остальные уже спят. Как ни крути — осень в разгаре.

И вправду — в природе неистово буйствовали четыре поздних цвета. Первыми под напором утренних холодов сдались лиственницы, став ярко-жёлтыми, мягче и пушистее, чем когда были зелёными. Им вторили белые берёзы, стыдливо прикрывшиеся бледно-жёлтым пеньюаром с тонкой прозеленью. Рядом, оттенённые их желтизной, пылали ярко-красным широколиственные клёны. Прячась за ними от ветра, зябко трепетали мелкими бледно-красными листочками осины. И даже коренастые низкорослые дубы сворачивали листья, тронутые краснотой, в трубки, храня тепло. Только зелёные кустарники бледнели, но не сдавались, усыпанные чёрными, красными и белыми ягодами, не говоря уж о кедрах, елях и соснах, набирающих яркий зелёный цвет. И всех их окутывало бескрайнее прозрачно-голубое покрывало.

Для меня осень — время вялости. Одно хорошо: комары сдохли. За этот первый свой полевой сезон я понял, что нет в тайге зверя злее, чем комар. И, главное, не боится ничего, козявка — зудит, нагло предупреждая, прежде чем вжалить, на психику давит, мерзавец. Уснуть не могу, пока не прихлопну единственного или не закопаюсь в спальный мешок с головой, предпочитая задохнуться. Не выдержу, зажгу свечу, вылезу голеньким поверх мешка — на тебе, кровосос, пей рабочую кровь, и только обрадовавшийся сядет — хлоп! И нет великана. Столько удовлетворения, словно Сталинградскую битву выиграл. Мошка мне симпатичнее — она грызёт молча, не зудит на нервах.