Кислородный предел - Сергей Самсонов

2. Беспокойники

Враги Сергея Сухожилова расправились с ним за тысячу лет до его рождения. Могущественные пакостники, они стояли у истоков мировых религий и насаждали неправедный рабовладельческий строй в наиболее плодородных районах Земли. Великие первопроходцы и заурядные менялы, они вели свои скорлупки к берегам баснословно богатой Индии и тихой сапой прибирали к пальцам звонкую монету в ростовщических домах Венеции и Амстердама. Сосали кровь из чахнущих аристократов и разводили на равнинах Альбиона монструозных, чрезвычайно склонных к людоедению овец. Изобретали гильотину, равенство и братство. Сочиняли хартию вольностей и все последующие кодексы прав человека и обязанностей гражданина. Немилосердно выжимали из деревни в город сухожиловских уже не столь далеких предков, сгоняли их в колхозы и за каторжную пахоту расплачивались с ними издевательски-условными палочками трудодней.

Он еще пребывал в блаженном оцепенении, словно куколка бабочки, в которой еле брезжит жизнь; он занимался тем же, чем и миллионы человеческих детенышей, полуслепых, прожорливых, эгоистично-жадных, а враги уже вовсю терзали податливую глину сухожиловской судьбы, формируя кирпич его будущей функции или, если угодно, предназначения. Младенчество — отнюдь не безмятежная пора, но время дикого бесстыдного глумления над миллиардом безответных новорожденных, которых общество бесцеремонно делит по ролям: ты принц, ты нищий, ты хозяин, ты рабочий, ты «средний класс», ты вор. Неторопливая гигантская работа велась в этом мире над тем, чтобы он и пришел и ушел из него подъяремным скотом и никем иным больше, как бы обратного, предположим, ему ни хотелось.

Сейчас он сидит в штаб-квартире финансовой группы «Инвеко», в просторном конференц-аквариуме из закаленного стекла и авиационной стали (за окнами сплошными панорамный вид Москвы дрожит, двоится в знойном мареве, как будто плавится и от непомерных аппетитов «группы»), и его черный Nokia 8800 Arte разрывается от прерывистых выдохов трубных и орет осиплым, пропитым голосом Тома Вейтса.

Он, Сухожилов, любит такую вот расхристанную, разболтанную словно во всех суставах музыку, которая несется, прошивает время и пространство поездом вне расписания. Да, грязную, шершавую, похожую на мышечную ткань без кожи и всю торчащую углами, словно кости при открытом переломе. Безупречно стройных, беспощадно строгих построений — гармонических бурь с ясными целями и самонаводящимися средствами — в его прекрасно сбалансированной жизни довольно и так. В импровизациях он, впрочем, тоже раскованно силен и зачастую склонен к бесполезным эскападам, к рискованному соло, которое бы мог сыграть за Сухожилова любой, хоть сколь-нибудь умелый пехотинец, но просто скучно иногда Сергею только дирижировать; игра в виртуальном, неземном измерении иногда приедается и хочется пощупать жертву, плоть объекта собственными холодными и точными руками, вот он и маскарадничает, напяливая то ментовский китель с капитанскими погонами, то санитарного врача халат, то прорезиненный комбинезон озлобленного «говночиста».

— Что? Что? — орет усевшийся напротив Сухожилова раскормленный, как хряк на выставке народных достижений, Разбегаев. — Да, я Кирилл! Нет, я не ору! Я спокойно говорю. Это ты орешь, а я! говорю! спокойно! Кто не отвечает? Я не отвечаю? Ты — не отвечаешь! Где не звонил? Повнимательней сначала на входящие посмотри! Два входящих, два! Это я тебе с рабочего звонил. Что ты мне? Нет, тебе напомнить, что ты мне сказала? Хорошо, я напомню, но пеняй на себя. Ты сказала, если я сегодня не могу, ты все равно поедешь со своим начальником и будешь там бухать и наслаждаться жизнью… нет, ты именно это сказала! Нет, скажи мне сама, что я должен был думать? Что ты будешь ему х…сосить? Да, я именно это подумал! Да ты сама себя поставила в такое положение! — уже почти визжит Кирилл в хромированную трубку Duos'a. Его жирное, плотное тело с упругими ляжками циркового атлета красиво облегает темно-серый, в едва заметную полоску из тонкой шерсти костюм от Armani, акулий воротник рубашки Ike Behar расстегнут, плотный узел розового шелкового Valentino'вского галстука распущен; на лапах сорок пятого размера — остроносые, цвета красного дерева туфли от Ferragamo. — Я же вижу — пока не слепой. Что? Ты мне поражаешься? Да нет, вообще-то это я должен тебе поражаться. Поражаться и задуматься как следует над нашими перспективами. Не поедешь? А куда поедешь? Домой? Нет? А куда? С какой подругой Света? Я не знаю. Я не знаю, где ты будешь! У нее? Она мне это скажет? Нет, я не знаю, где ты и с кем. Ты сказала, поедешь к подруге, а я говорю — я против. Я — против! Все, делай выводы. Да, езжай домой. В противном случае я не ручаюсь. Я еще раз тебе повторяю: я не знаю, где ты и с кем. Ну, и что, что подруга? Да, я тебе не верю. Делай выводы.

Сухожилов, взглянув на дисплей, отклоняет девятый Камиллин звонок. Двухдюймовый, на органических светодиодах, QVGA-дисплей. 240x320 пикселей разрешение. Специальное покрытие на бесшовном корпусе из металла и стекла предотвращает загрязнение и отпечатки пальцев. За последние три года у него не было ни одной женщины с человеческим именем. Рената и Регина, Карина и Кристина, Инесса и Камилла, наконец. А он-то, бедный, полжизни полагал, что Моники — это больница. Нет, если так пойдет и дальше, он докатится до Джильды… Итальянская мафия, Сфорца и Медичи. Да нет, фамилии у этих порфирогенит, как правило, самые прозаические. Коровина, Семянникова, Барабанова. Камиллу-то за что приговорили предки? Чем только думали, когда давали ей вот этот изысканный проституточный псевдоним? Да нет, понятно, разумеется: хотели указать на исключительность дочурки, сияющей среди обычных Оль и заурядных Кать, на высоту предназначения, но, а к чему все это привело на деле? К замыленной пародии на героиню мексиканской слезовыжималки? В общем, здесь чей-то вкус безнадежно испорчен — либо Сухожилова, либо Камиллиных предков.

— Ну так что — начинаем?

Все взоры обращаются на Разбегаева, который продолжает сыпать обвинениями в трубку.

— Хотите анекдот? — радушно предлагает Сухожилов. — Пятиэтажка на окраине, к ней подъезжает белый, как брикет пломбира, «Майбах», выходит папик вот с таким букетом орхидей, встает под окнами и принимается орать: «Зае…ло! Зае…ло!» Что такое? — непонятно. А папик: «Заебало! заебало!» Шофер такой выходит: «Иван Кузьмич, Иван Кузьмич, не Зае…ло — Изабелла».

Анекдот. Заходит Марина Кругель — заместитель генерального директора «Инвеко» по связям с общественностью, стандартно-ровная фемина с холеными ногами и гладкой балетной прической — смеется, прикрывая рот ладошкой. Якут Байтукалов — начальник юридического департамента, долговязый, тонкошеий крендель — отвечает Сухожилову широким, «понимающим» осклабом. Тонкость, худоба Байтукалова обманчивы: на самом деле в нем девяносто килограммов крепкого жилистого мяса. У Якута мстительно поджатый тонкий рот, широкий приплюснутый нос и маленькие круглые подслеповатые глаза, прикрытые стеклами Oliver Peoples.

— Простите, — наконец-то удосуживается прерваться Разбегаев. — Мы слушаем вас, господа.

Их двое, господ. Один — высокий, с чуть подкачанными мышцами и напомаженными перьями, пидорковатый и жеманный; держится так, как будто все обязаны его здесь обожать. Второй — напротив, малорослый, коренастый недоделок с длинным землистым лицом, козлиной эспаньолкой и сальными патлами, к тому же косой: нельзя отделаться от ощущения, что этот жирномясый карлик непрестанно врет — клиенту, человечеству, — потому-то и прячет так отчаянно глаза. Сергея так и подмывает пощелкать пальцами перед горбатым носом — эй! где ты там? не бойся, бить не буду.

Господа опускают экран и включают проектор. На экране — как будто открытка с Ривьеры; меловая, ослепительная вилла, грандиозная, как Парфенон, но в то же время смиренно, бережно вкрапленная в пейзаж, в голубой, бездонный космос ослепительного неба и искрящегося моря.

— Мы решили акцентировать внимание на личности Гафарова, — комментирует косой. Бог ты мой, он еще и шепелявый. — Вот его испанская вилла. Площадь — восемь гектаров. Общая стоимость — восемь миллионов евро. Время сдачи под ключ совпадет с началом увольнений на заводе… А это база отдыха, принадлежащая заводу. — Пейзаж на экране меняется. — Санаторий «Зубова поляна».

Между высоких сосен, розовых на закате, отчетливо белеют свеженькие, чистенькие, опрятные корпуса.

— Теперь это частный гостиничный комплекс, в котором отдыхает кто угодно, но только не рабочие завода. А это еще одна личная резиденция господина Гафарова на живописном камском берегу. Это частная вечеринка в одном из специфических московских клубов. Тут я должен сказать, что, принимая ваше предложение, мы с самого начала перешли черту приличий, общепринятого такта…

На экране, ритмично подергивая тренированными конечностями и подрагивая ягодицами в такт, танцевали лиловые негры с голышами мощных мышц под навощенной кожей, миловались молочнозрелые подростки и плешивые, похожие на престарелых нацистских преступников, джентльмены в твидовых пиджаках; маленькие пухлые мужчинки, жизнерадостные, словно карапузы на детсадовских горшках, и импозантные, осанистые отцы семейств с сигарными окурками в зубах увлеченно аплодировали крутобедрым, пышногрудым трансвеститам, которые, прогнувшись, как в «Плейбое», классически откидывали волосы и чмокали воздух накачанными силиконом губами. Невольники со статью Аполлона потрясали надувными фаллосами. Ветродувные машины поднимали ввысь мириады белых перьев, будто трепетные споры вездесущего педерастического вируса. И сменялись перед взором глаза — с молодым азартом и подернутые возрастной рыбьей мутью, красные от недосыпа и, напротив, со свежайшими голубоватыми белками. Не было в них вызова, гротескной томности, порочной поволоки, было что-то другое — упоение не упоение, торжество не торжество, а, наверное, просто довольствование легитимностью существования. И эту наконец достигнутую, завоеванную дозволенность (захваченную с боем примиренность общества с собой) они и потребляли, тратили сейчас — не поспешно-воровато, с беспрестанными спохватками, а уверенно и широко, не таясь и сознавая, что дозволенность вот эта, толерантность — навсегда. Вот лицо Гафарова мелькнуло на экране.