Арзюри. Книга 1. Ваади - Юнта Вереск

Но холли — это еще и самое грозное орудие Арзюри, на их счету более половины погибших землян. Плоды холли чудовищно твердые и тяжелые, а дерево выстреливает ими порой более чем на сто метров. Пушечный удар шипастого плода чаще всего убивал человека наповал. Вот, разве что Стиву повезло — его снаряд задел лишь по касательной, вспоров рукав кожаной куртки и порвав бицепс до самой кости. Вообще на Арзюри была непокорная растительность. Нельзя было ни рвать траву, ни срезать цветы, ни выкапывать корешки.

На втором месте по опасности после холли были кобринки — мелкие желтые цветы, выстилавшие едва ли не все прогалины, в том числе и на визитнице. Ночью они радовали глаз и были невероятно живучими — можно было сколь угодно долго ходить по ним, а ноги ощущали лишь мягкий ковер под ногами. Но при свете солнца кобринки превращались в исчадие ада — на любой движущийся предмет, будь то палка, камень или человек, они кидались, внезапно удлиняясь чуть не на полметра. Но не вцеплялись, а прыскали едкой кислотой. Под атаку кобринок и попала Ико в первый день на Арзюри. Смертельных случаев после их нападения почти не было, но человек долго болел. Действительно опасными они были лишь для новичков — поэтому нам и приходилось постоянно дежурить на визитнице, предупреждая вновь прибывших не покидать хоган при солнечном свете.

Дежурство чаще всего оказывалось днем отдыха для двух счастливчиков, сидящих в своих хоганах в разных концах визитницы. Всем остальным отдыхать не приходилось — слишком много было работы для нашей земной колонии, насчитывающей чуть больше двухсот человек из них семьдесят два считались «коренными жителями» Арзюри. Большинство родились здесь, а остальные минимум раз, а то два-три уже возвращались сюда, поскольку их прототипы были еще живы, так что остаться на Земле они не могли. Прототипы же не слишком охотно менялись со своими двойниками, по крайней мере те, у кого был выбор. Многие уже смирились с тем, что остаток жизни им придется прожить здесь, в состоянии непрекращающейся войны с природой. Они были для нас самыми надежными учителями.

— Аоуы…

Полудрема слетела с меня в одно мгновение. Видимо на другой край визитницы, там, где дежурил непротивленец, прибыл новичок. Я тоже попытался покричать — мало ли куда дует ветер и откуда голос дежурного будет лучше слышен. Кричал тех пор, пока в горле не запершило. Отхлебнул из термоса чая и прислушался.

Голос непротивленца был хорошо слышен, значит ветер дул в мою сторону. И тут вдруг раздался тонкий и громкий визг, после чего послышалась ругань сразу на нескольких земных языках; даже русские словечки проскакивали.

— Стоп! — заорал я.

Нет, так нельзя. Старожилы много раз повторяли, что с новичками нужно говорить только на местном языке. Иначе освоить его потом будет сложно.

— Вадди! Слышишь меня? Этот идиот высунул из хогана руку! Цветочков хотел нарвать! — донеслось до меня полу-возмущенное, полу-ироническое восклицание непротивленца.

Наверное это Пьер, только он называет меня так. Интересно, как он углядел, что дежурю именно я?

Новичок высунул руку. Значит жив и относительно здоров. По крайней мере, не придется его тащить на себе до Пещеры. Уже хорошо.

Все пострадавшие переселенцы с визитницы отправлялись к нам. Некоторые через день или месяц перебирались в лагерь непротивленцев, но большинство оставалось в Пещере, где было гораздо комфортнее и чуть-чуть безопаснее, чем в палаточном лагере.

Если честно, я, наверное, тоже давно уже перебрался бы к ним. Но вначале не мог этого сделать, из-за болезни Ико, а потом вдруг обнаружил себя учителем. По крайней мере, в свободное время. Детей условно школьного возраста было больше пятидесяти человек, и все они жили в Пещере. У двоих из них были мамы, а у одного — отец, все трое «коренные». У кого-то родители отправились на Землю и не вернулись, а у остальных просто погибли. Учить их было некому. В лагере непротивленцев жила учительница испанского языка, больше профессиональных учителей не было. Да и просто образованных людей сюда попадало очень мало. Большинство колонистов были на Земле крестьянами или рабочими, дворниками или сантехниками.

Четыре месяца назад к нам закинуло настоящего химика, почти вест багаж которого состоял из химического оборудования и реактивов. Он сразу отправился к непротивленцам, да там и остался. Теперь дети, те, что постарше, ходили к нему на уроки химии. Впрочем, и среди взрослого населения нашлись любители учиться.

Был у нас и журналист, учивший детей писать и сочинять рассказы. Среди «коренных» всеобщим уважением пользовался гончар, который приспособил здешние смолы для разнообразных поделок. А математику и физику пришлось вести мне. Почему-то, даже на памяти старожилов, до Арзюри никогда раньше не добирались не то что математики, но хотя бы люди с техническим образованием. Прибыл, говорят, лет десять назад один зоолог, но прожил он лишь несколько недель, а потом погиб. Так что естественные дисциплины для школьников автоматически свалились на меня, хотя я никогда в жизни не мечтал о педагогической карьере. Сразу отказаться не смог, а теперь уже и не хотел.

Солнце плавно уходило за холмы. Я начал собирать в сумку пакеты из под сушек и бутербродов, ножик, пустые бутылки и термос.

Последнюю пару часов голосов почти не было слышно, значит Пьер уже сговорился с новичком. Я выбрался из хогана и побрел в их сторону. Передо мной предстало довольно забавное зрелище. Громадный — высокий и толстый, с иссиня-черной кожей, обесцвеченными и выкрашенными в разные цвета длинными волосами, заплетенными в косички, а также с потешной бородкой — человек уже выбрался из своего хогана и теперь вытаскивал оттуда многочисленные сумки, пакеты и рюкзаки.

— Он сразу к нам пойдет, мы сговорились. Это шаман, как раз для нашего дурдома сгодится, — прокомментировал Пьер. — Поможешь вещи дотащить?

Я кивнул и пошел знакомиться с шаманом. Кисть одной руки у него и вправду серьезно пострадала от общения с кобринками, и он обмотал ее какими-то листьями. Поверх них Пьер наложил повязку. Мы помогли новичку надеть самый большой рюкзак, а сами взяли еще два и восемнадцать (!) пакетов. Оставлять что-либо в хогане шаман отказался наотрез.

Подходя к развилке, мы встретили ночного дежурного — нашего общего приятеля и яростного бойца, латиноамериканского индейца, имя которого выговорить было невозможно (в переводе оно означало что-то вроде «белой антилопы, ходящей на четырех когтях»), которого все называли Винни-Пухом. Пух оценил наши усилия