Молчание - Леони Вебер

мозг другой, и я все равно не смогу поменяться, как бы она не старалась. А мама кричала, что я смогу быть нормальной, она это знает.

Такая же ссора с такими же словами произошла у них год назад, тогда, когда наступил критический момент. И в конце, после маминой фразы о том, что я смогу, папа тихо сказал ей, что она должна принять меня, иначе ничего не выйдет. Мама ушла и долго плакала в своей комнате.

Через полгода они развелись.

Я знаю, что это я во всем виновата. Папа хороший, он молодец, старается все для меня делать, но мама в меня верила. Она верила, что я смогу быть обычной. Я ужасно ее подвела тогда, год назад. Она так ждала от меня того, что дают другие дети родителям: поддержки, теплых слов, эмоциональной отдачи. А я просто показала, что как была своим диагнозом, так и осталась.

Она не сказала мне, почему хочет, чтобы я пожила с отцом, но я и сама знаю причину. Она разочаровалась и не хочет меня видеть. А я возненавидела себя.

Так возненавидела, что, приехав к папе, поняла, что не могу заговорить с ним. Мне просто страшно говорить, потому что все равно ничего дельного я выдать не смогу.

И я стала писать.

Я забыла спиннер, так что к тому времени, как добралась до дома, обкусала все ногти на руках.

9

На следующий день я вспомнила про еще один свой козырь – фотографию Ирмы – и решила исследовать ее.

Сама девочка ничем не выделялась. Обычная школьница, светлые волосы, серьезное лицо, форменное платье. И кто она Урсуле и Хельмуту, непонятно. Фотография снята в 1994 году, к старикам она попала, видимо, до их таинственного исчезновения. Я говорю исчезновения, потому что если бы они умерли, об этом скорее всего узнали бы в ближайшем поселке, а значит, Жюли рассказала бы мне.

Уже через пять минут разглядывания снимка я осознала, что это бессмысленно. У меня мелькнула идея позвонить в мэрию поселка, дом наверняка должен быть там зарегистрирован, может, мне согласятся что-то сказать, но потом поняла, что это глупо. Все равно я побоюсь заговаривать с незнакомцами, еще и по телефону. Да и нужны будут доказательства, что я имею какое-то отношения к Шульцам, просто так мне не предоставят информацию.

Я швырнула фотографию на стол обратной стороной. Наклонилась и рассмотрела надпись. Тут под ней я заметила вдавленные очертания слов.

Из детективных фильмов я знала, как с таким работать. Взяла карандаш и потерла все видимые следы. Слова проявились не очень четко, но достаточно, чтобы я могла хоть немного прочесть.

Посылаю вам фотографию вашей внучки Ирмы, о существований которой вы даже не знали… огорчить: вы никогда ее не увидите. Вы скажете, что я жесток, спустя 14 лет молчания уведомить вас о том, что у вас есть внучка, приложить ее снимок и сообщить, что это единственный раз, когда… ее видите. Но на самом деле это благородно с моей стороны. Вы уже стары, и я не хотел бы, чтобы вы умерли…о внучке. А может, вы правы, и это моя месть, потому что я вас не простил и не прощу. Я просто понял, что стоит послать вам ее фотографию.

Уве

Сверху были следы цифр. Я проявила и их. Октябрь 1994.

Я встала и прошлась из угла в угол, как обычно, когда мне нужно подумать.

В конверте, который я нашла, помимо фотографии Ирмы было и письмо от их сына, Уве. И старики его прочли. Только куда они его дели? Я вспомнила, что в кухне есть печь. Неужели сожгли от отчаяния? Впрочем, не важно. Теперь я поняла, почему они не отправили то свое письмо с правдой. Урсула и Хельмут впервые за 14 лет получили весточку от сына, и видимо, его жесткость заставила их решить, что смысла рассказывать, как все обстоит на самом деле уже нет, слишком поздно. В октябре 1994 они написали письмо, но, наверное, за несколько дней до его отправки, узнали о внучке, и снова промолчали, оправив правду в ящик стола.

Но, как всегда, остались вопросы. Один – что же было дальше? Они умерли от горя? Зато, узнав благодаря письму Уве, кто такая Ирма, у меня появился шанс раскрыть дело. Нужно просто найти ее и расспросить.

Я так обрадовалась, что не сразу поняла, как труден мой план в исполнении. Для начала – как найти Ирму? Да, я знаю ее имя, фамилия, скорее всего, по отцу, Шульц. Уве переехал во Франкфурт, наверное, она родилась там. Но на этом мои преимущества заканчиваются и начинаются подводный камни. Если Уве поменял фамилию? Если Ирма вышла замуж и поменяла фамилию? Если она родилась в другом городе, или переехала, когда выросла?

Даже если все так идеально и ничего не поменялось, как я ее найду? Куда звонить, куда писать? И что я ей скажу? И в конце концов, она может просто ничего не знать. Уве не хотел, чтобы она знакомилась с бабушкой и дедушкой, скорее всего, он ей и не рассказывал о них, может, выдумал какую-то ерунду о том, что они были пилотами и разбились, или что там врут детям, когда нужно скрыть правду.

Расстроенная, я села на кровать. Каждый раз почти дохожу до разгадки, и все равно ничего не получается. Неужели это конец? От этих мыслей меня отвлек папа.

– Летиция! Спустись на минуту, – позвал он.

Я сошла вниз и встала напротив него.

– Ты же помнишь, что завтра у тебя прием у врача? В четыре.

Я кивнула.

Я хожу к врачу раз в месяц. Он спрашивает, как я себя чувствую, как часто у меня истерики, нет ли каких-то тревожных симптомов, типа депрессии. В конце он прописывает мне психотерапию, на которую я ни разу за последний год не сходила. Просто у меня такой же блок, как и папой: не могу заговорить с психотерапевтом. Мне предлагали письменные практики, но я сознательно отказалась. Я не хочу, чтобы мне помогали, хотя надо бы. Это что-то вроде наказания самой себя.

Я вернулась к себе и занялась перечитыванием письма Уве, пытаясь понять его мотивацию, эмоции, чувства. Но эта затея не увенчалась успехом. Похоже, тот момент после прочтения октябрьского послания Урсулы и Хельмута был первым и последним в моей жизни, когда я смогла считать эмоции, понять других людей. Эта инвалидность со мной навсегда.

На самом деле, я пыталась принять себя. Я читала много статей об современном движении против того, чтобы болезни были клеймом, в частности, аутизм и синдром Аспергера. И я полностью поддерживаю их. Болезнь не должна быть клеймом.