Бостонцы - Генри Джеймс

Среди новоприбывших был доктор Таррант с супругой и дочерью Вереной. Доктор был известным гипнологом, а его супруга принадлежала к старому аболиционистскому кругу. Мисс Бёрдси одарила улыбкой девушку, которую до этого никогда не видела, и заметила, что та обязательно должна быть гениальным ребёнком, поскольку гены её родителей располагают к этому. Мисс Бёрдси видела гениальность под каждым кустом. Селах Таррант обладал даром гипноза и разработал собственную методику лечения людей, а его супруга была дочерью Абрахама Гринстрита, и несколько лет тому назад, когда Верена была ещё ребёнком, она в течение месяца укрывала в своём доме беглого раба. Возможно, девочка и была малышкой в то время, но разве благородный поступок матери не должен был зажечь радугу над её колыбелью? Так почему ей не унаследовать какой-нибудь талант? Девушка, между прочим, была очень красива, хотя у неё и были рыжие волосы.

Глава 5

Между тем, миссис Фарриндер не была готова выступить перед собранием. Она призналась в этом Олив Ченселлор с улыбкой, означавшей, что не следует строго судить её за подобную заминку. Она и без того часто выступает, и теперь хотела бы услышать, что скажут другие. Ведь и сама мисс Ченселлор уже успела подумать на эту жизненно важную тему. Почему бы ей не дать несколько комментариев и не рассказать о собственном опыте? Что думают женщины с Бикон стрит об избирательном праве? Возможно, для них её слова окажутся важнее любых других. Вероятно, у местных лидеров недостаточно информации по этому вопросу. Но они хотели бы участвовать во всех начинаниях, и почему бы мисс Ченселлор не помочь им? Миссис Фарриндер говорила тоном человека настолько дальновидного, что на первый взгляд, пока вы не видели её в деле, этот всезнающий тон можно было бы счесть показным. Она чувствовала, какие рамки сдерживают полет фантазии других людей, и сейчас собиралась расшевелить своих друзей с Милл-дэм.

Олив Ченселлор выслушала этот призыв со смешанными чувствами. Несмотря на неизменное стремление к реформам, ей часто хотелось, чтобы сами реформаторы были немного другими. В миссис Фарриндер было что-то великое, что поднимало собеседника до её уровня, но говоря со своей молодой подругой о женщинах с Бикон стрит, она немного кривила душой. Олив ненавидела, когда об этой фешенебельной улице говорили как о самой примечательной в городе, жить на которой было всё равно что доказать свою мировую славу. Там жило также и множество людей низкого сословия, и такая блестящая женщина, как миссис Фарриндер, живущая в Роксбери, не может этого не знать. Конечно, раздражаться из-за таких ошибок недостойно, но это был не первый раз, когда мисс Ченселлор замечала, что самообладание – плохой помощник в поисках истины. Она знала своё место в иерархии бостонского общества, и оно было далеко не таким блестящим, как предполагала миссис Фарриндер. Говоря с ней как с представительницей местной аристократии, миссис Фарриндер подразумевала определенные виды на её счёт. Она знала, что в США нет ничего хуже, чем полагаться на благородное происхождение. Тем не менее, справедливости ради, следует сказать, что Ченселлоры принадлежали к буржуазии – старейшей и лучшей её части. Они могли считаться с таким своим положением или нет или даже гордиться им, но оно было таково, и со стороны миссис Фарриндер было несколько провинциально не понимать этого. Хотя в ней многое было провинциально, например прическа. Когда мисс Бёрдси называла кого-то «общественным лидером», Олив могла простить ей это одиозное выражение, так как никто никогда не подавал вида, что бедняжка утратила всякую связь с реальностью. Она была героически возвышенной личностью, нравственная история Бостона отражалась в её перекошенных очках, но при этом неотъемлемой частью её уникальности была её восхитительная неотёсанность. Олив Ченселлор считала, что служение определенному делу не обязательно должно быть связано с участием во множестве мелких общественных движений. Леди, которых упомянула миссис Фарриндер, а похоже было, что она имеет ввиду конкретных дам, могут говорить сами за себя. Ей же хотелось работать в другой области. Олив давно была очарована романтикой гуманизма. У неё было непреодолимое желание поближе познакомиться с какой-нибудь по-настоящему бедной девушкой. Казалось, в этом не было ничего сложного, однако, сказать по правде, она так не считала. Были две-три бледные помощницы в магазине, знакомства с которыми она искала, но, похоже, они боялись её, и все попытки были безуспешны. Она воспринимала их жизнь куда трагичнее, чем они сами, а они не могли взять в толк, чего она от них хочет, и всегда дело кончалось тем, что они связывались с Чарли. Чарли – это молодой человек в белом пальто и с белым воротничком, местный денди. По последним данным именно он волновал их больше всего. Их намного больше интересовал Чарли, чем выборы. Олив Ченселлор было интересно, как миссис Фарриндер предлагает решить этот вопрос. На её пути в изучении молодых горожанок постоянно возникал этот назойливый ухажер, и она, в конце концов, возненавидела его всей душой. Её раздражало то, что несчастные жертвы считали Чарли залогом счастья. Она выяснила, что он – единственное, о чём они могут говорить с ней и между собой. И одной из основных целей вечернего клуба для её усталых, занятых на низкооплачиваемой работе сестёр, который она давно уже мечтала основать, был бы подрыв его позиции – впрочем, она предвидела, что в этом случае он просто станет поджидать девушек за дверью клуба. Она не знала, что сказать миссис Фарриндер, когда эта крайне непредсказуемая женщина, все ещё озабоченная Милл-дэмскими дамами, перешла в наступление.

– Нам нужно больше сторонников в этой области, хотя я знаю двух или трёх милых женщин – милых неработающих женщин, вращающихся в кругах, большей частью закрытых для новых людей, которые очень стараются помочь нашей борьбе. Вы удивились бы, узнав имена некоторых из них, они хорошо известны на Стейт стрит. Но у нас не может быть слишком много помощников, особенно среди тех, чье благородное происхождение всем известно. При необходимости мы готовы пойти на определенные шаги, чтобы расположить к себе сомневающихся. В нашем движении все равны – вот что привлечёт наиболее стеснительных дам. Повысьте их уровень сознательности и дайте мне список из тысячи имен. Некоторые имена мне особенно хотелось бы видеть в этом списке. Я уделяю деталям такое же внимание, как и крупным проектам, – добавила миссис Фарриндер настолько назидательно, насколько этого можно было ожидать от такой женщины, и с милой улыбкой, от которой у слушателя мурашки пробегали по коже.

– Я не могу говорить с этими людьми, не могу! – сказала Олив Ченселлор, и её лицо выразило нежелание принять такую ответственность. – Я хочу отдавать себя другим, я хочу узнать всё, что ими движет, все скрытые мотивы, понимаете? Я хочу войти в жизнь одиноких женщин, женщин, достойных сожаления. Я хочу быть с ними, чтобы помочь им. Я хочу делать что-то! О, если бы я только могла говорить!

– Мы с удовольствием выслушаем ваши соображения прямо сейчас, – сказала миссис Фарриндер с быстротой реакции, выдававшей большой опыт председательствования.

– О, дорогая, я не могу говорить. У меня нет никаких способностей к этому. У меня нет ни самообладания, ни красноречия. Я и двух слов связать не могу. Но я очень хочу сделать вклад в наше дело.

– А что у вас есть? – спросила миссис Фарриндер, оглядывая свою собеседницу с головы до ног холодным деловым взглядом. – У вас есть деньги?

В этот момент Олив так захватила надежда получить одобрение этой великой женщины, что она даже не задумалась, что кроме своих финансовых возможностей, могла бы предложить что-то другое. Но она призналась, что у неё есть определенный капитал, и миссис Фарриндер сказала ей серьёзно и повелительно: «Так вложите их!». Она великодушно развила свою мысль, пояснив, что мисс Ченселлор могла бы делать пожертвования в просветительский фонд борьбы за права женщин – фонд, который она сама недавно основала – и который, судя по её словам, был едва ли не самым успешным достижением на поприще общественной деятельности. Всё это совершенно зачаровало мисс Ченселллор и наполнило её воодушевлением. Если её жизнь ущемляла других, особенно такую дальновидную женщину как миссис Фарриндер, она должна была что-то изменить. Она должна была сама выбрать для себя этот путь, но нашлась великая представительница движения за освобождение её пола от всех видов рабства, которая сделала этот выбор за неё. Скудно обставленная комната, освещённая газовым светом, вдруг показалась ей роскошными чертогами, как будто перед её широко раскрытыми глазами сейчас разворачивался огромный и прекрасный мир гуманизма. Серьёзные, усталые люди в пальто и шляпах казались ей героями. Да, я сделаю кое-что, – сказала себе Олив Ченселлор. Она сделает кое-что для того, чтобы изменить ту ужасную картину, которую видела перед собой и против которой, как ей иногда казалось, была рождена вести крестовый поход – картину угнетения женщин. Угнетение женщин! Голос их безмолвных страданий всегда звучал в её ушах, океан слёз, что пролили они с начала времён, казалось, пролился сквозь её собственные глаза. Они пережили века притеснения, неисчислимые миллионы из них в жизни ждали только мучения и ужасная смерть. Они были её сестрами, они принадлежали ей, и теперь наступало их время. Близилось время великих перемен, почти революция, которая должна закончиться триумфом и стереть всё, что было до этого, взыскать все долги с другой грубой, кровавой и хищной расы! Это будет величайшая в мире перемена, новая эра человеческой семьи. И имена тех, кто показал путь и повел за собой эту армию, будут блистать ярче всех на доске славы. Там будут имена женщин, слабых, оскорбленных, преследуемых, но полностью посвятивших себя делу и не желавших лучшей участи, чем умереть за него. Этой занятной девушке не было ясно, каким образом подобная жертва будет потребована от неё, но такая возможность виделась ей сквозь розовый туман эмоций, делавший опасность такой же привлекательной, как успех. Он же превратил в её глазах подошедшую к ним мисс Бёрдси, эту смешную и такую знакомую даму, почти что в мученицу. Олив Ченселлор смотрела на неё с любовью и думала о том, что мисс Бёрдси никогда за всю свою долгую, утомительную и недооцененную жизнь не думала о себе и не делала ничего для себя. Она была проникнута сочувствием к другим, которое сморщило её лицо как старую перчатку. Над ней смеялись, но она не знала об этом, её считали скучной, но это её не волновало. У неё не было ничего за душой и, уйдя в могилу, она ничего не оставит после себя, кроме своего смешного, непримечательного, жалкого имени. А потом люди скажут, что женщины были тщеславны, эгоистичны и пеклись только о себе! Пока мисс Бёрдси стояла, спрашивая миссис Фарриндер, не скажет ли она что-нибудь собравшимся, Олив Ченселлор нежно поправила на воротнике мисс Бёрдси маленькую брошь, которая почти отстегнулась.