Прокаженный король - Пьер Бенуа

— Тебе там понравилось?

Глаза его засверкали неожиданным блеском.

— Понравилось ли мне? Больше, чем понравилось. Я полюбил, слышишь ли, полюбил эту страну. Я любил ее так, как любят то, чему обязаны своим счастьем.

Он замолк. Я видел, как взгляд его, скользнув за балюстраду веранды, остановился на море. На расстоянии двух миль какое-то судно пересекало залив. Можно было различить только два огонька на мачтах, и по тому, как они медленно двигались, не трудно было догадаться, что оно идет под очень слабыми парами. Вскоре за высоким восточным мысом исчез один огонек, затем другой.

Рафаэль кашлянул.

— Забавно, — сказал он. — Вот так проходят суда ежедневно, и каждый раз со мной делается то же самое, я испытываю одно и то же чувство. Видишь ли, там, в этой стране, еще никто не прожил безнаказанно. Когда возвращаешься во Францию, ты уже не совсем такой же человек, каким был раньше. Вот это судно, которое только что исчезло, хотя я прекрасно знаю, что оно идет в Геную, самое большее — в Неаполь, и, несмотря на это, оно все же заставляет меня думать о других больших судах, тех, что после Перима и Гвардафуя плывут уже под звездами, которых здесь не знают.

Никогда не следует упускать случай понаблюдать за кем-нибудь, кто забыл о вашем присутствии. Таков был в тот момент Рафаэль. Бокалы для коктейля стояли пустыми, покинутые на несколько мгновений этим знатоком напитков. И мне показалось, что только теперь я снова обрел моего друга. Я сравнивал его теперешнее лицо с тем, которое у него было в Латинском квартале. Оно не очень изменилось. Непростительно было так долго не узнавать его там, на террасе кафе. Легкая склонность к полноте, слегка поседевшие виски — только это напоминало о годах, что прошли над молодым человеком с улицы Генего. Но все еще оставалась эта очаровательная манера держать голову, откидывать ее назад, и одно это уже указывало на уверенность в себе, на уверенность в судьбе. Как видно, ему совершенно не были знакомы ни та посредственность, ни та скудость трудной жизни, ни вечные заботы, которые так прочно подтачивают навсегда успех человека! Роскошь, в которой он теперь находился, окончательным образом укрепила его юношескую беззаботность и уверенность в себе. Доказательством был костюм, который был на нем в этот вечер. Он был из лучшей, тончайшей материи, великолепного покроя. Впрочем, казалось, что он сам своим видом сообщает ему еще больше непринужденной элегантности. И я, всегда спрашивающий себя, каким ужасным чудом все одежды, восхитительные в витринах у портных, теряют на моей особе весь свой престиж, коверкаясь самым жалким образом, я готов был преклониться перед таким достижением, секрет которого мне так и не удалось никогда постичь. И вот благодаря этому-то и примешался оттенок меланхолии к чувству уважения, которое я испытывал в тот момент к моему другу. Эта грусть смягчила излишества жизни, которые рискуют иной раз заразить вульгарностью даже сильные натуры.

Но Рафаэль уже снова обрел свою привычную развязность.

— Мы говорили о моем пребывании в Гонконге. Ты удивлен этим? Ну, хорошо, дорогой мой, но вот что меня удивляет: как это ты не догадался тотчас о причине? Хотя бы случайно, о старом Барбару? Ты должен был сейчас же узнать его фабричную марку. Ты помнишь то время, когда мы разъехались? Он тогда заставил меня держать экзамен на степень доктора. Гы, может быть, не знаешь, что я достиг этого и успешно?

— Я знал об этом. Даже написал тебе, чтобы тебя поздравить.

— И я тебе не ответил? Очень возможно. Нет ничего удивительного — в том приступе отчаяния, в каком я тогда находился… Пойми же, что, презрев данное слово, он не преминул найти недостаточным это новое доказательство моей доброй воли.

— Недостаточным? — сказал я, почувствовав оскорбление Моего университетского самолюбия. Что же ему еще надо было?

Нет звания более уважаемого даже за границей, чем доктор историко-филологических наук.

— Говорят. Во всяком случае, он был иного мнения. Ему надо было еще чего-то, более высокого. Да и к тому же, ведь Париж слишком близко от Лиона, не так ли? Он вбил себе в голову, что единственное средство разъединить меня с Аннет — это удалить меня вовсе. И знаешь, что он изобрел? Тонкий, черт возьми! Двадцать тысяч километров! Ужасный климат! Ах! Старый разбойник, когда я думаю об этом!..

— Рафаэль, — сказал я, растроганный, — успокойся, умоляю тебя. — Теперь ведь все равно, теперь, когда ты восторжествовал, когда…

— Да, я восторжествовал, это несомненно. Но, по правде говоря, не по его вине. И не хочешь же ты, однако, чтобы я был ему еще и признателен…

— Я этого не хочу. Однако ты ведь утверждаешь, что обязан своим счастьем именно твоему пребыванию в Тонкине. Следовательно…

Он посмотрел на меня, поднял плечи, улыбнулся.

— Зависит, с какой точки зрения посмотреть на это. В конечном итоге ты, без сомненья, прав. Не надо слишком увлекаться.

— Ни к чему, — сказал я энергично. — Я не помню, чтобы я сам хотя бы раз рассердился. Ты можешь теперь упрекать меня, что я ни в чем не преуспел.

Он взял меня за руку. Улыбнулся той обольстительной улыбкой, которую я знал только у него.

— Бедный мой Гаспар! Полно! Полно! Теперь настала и моя очередь тебя пожурить. Никаких препирательств! Доверие и доверие, черт возьми! Ведь, кажется, мне в этом нельзя отказать, не так ли? Ты можешь быть уверен, что с сегодняшнего дня вся твоя жизнь изменится. Я полагаю, тебе будет не трудно снова, в случае надобности, предаться наукам по истории искусства, к которым, я знаю, у тебя были такие способности?

Мне стоило немалых трудов побороть удивление. Без сомненья, у Рафаэля эта навязчивость была просто дурной привычкой. Как бы там ни было, я хотел ему ответить, сказать, что действительно я мог бы… Но он не дал мне и минуты:

— Подожди, подожди. Мы еще поговорим об этом. А сейчас у нас есть кое-что и получше. На чем я остановился? Ах, да! На моем отъезде в Индокитай.

— Любопытно было бы узнать, — сказал я, — каким образом господин Барбару ухитрился послать тебя туда?

Рафаэль не ответил мне. Он встал и прошел в свой рабочий кабинет, выходивший прямо на веранду. Я видел, как он открывал один за другим ящики одного из секретеров. Что-то искал, очевидно, не находя сразу. Я воспользовался этой маленькой передышкой, чтобы проверить свое сознание и убедиться, что Компонг-Том и Познание Востока, несомненно, ослабили во мне способность собирать мысли согласно ненарушимым правилам логики.

Подумать только, что в Мон-де-Марзан я получаю жалованья восемьсот франков за лекции по морали и гигиене, которые до сегодняшнего дня были не чем иным, как сплошным порицанием алкоголизма…