Сказка Гоцци - Александр Шаргородский

— На одной шестой земного шара, — печально подытожил Гоша, — люди мыслят одинаково и примитивно.

Больше всего его удручало то, что почти в каждом туалете, обследованном его друзьями, настойчиво повторялась одна и та же мысль: «Жиды, жаль, что вас не уничтожил Гитлер».

От всего этого он пытался уйти в науку, писал статьи, комментарии, но все равно каждые сорок минут вынужден был открывать ногой дверь одного из сортиров великого города.

— Рукой не могу, старина, — признавался он, — если бы ты только видел, что там, на рукоятке… — И тяжело вздыхал: — О культуре страны судят по ее туалетам.

Как-то я его спросил, встречал ли он за свою долгую жизнь чистые сортиры, да и к тому же без надписей — и он взглянул на меня, как на идиота. Хотя, вроде, таковым меня не считал.

— Старина, — сказал он, — смотри, только за последний год в нашем городе открылось восемь новых туалетов. Надпись «Еврей не рыба — можно резать ножом» появилась в них еще до установки унитазов, а в пяти из них была нанесена еще во время сборки, на заводе. А что касается дерьма — оно лежит уже на привозимом кафеле… Нет, нет, о культуре страны судят по ее туалетам…

Несколько раз Гошу направляли в Москву — читать лекции особо ответственным работникам.

— Понимаете, — объясняли ему, — они все, конечно, ходячие энциклопедии, но иногда имеются незначительные пробелы. Из-за большой загруженности. Как-то министр культуры на встрече с зарубежными коллегами из-за этой самой загруженности забыл, кто такой Кант. А также Спиноза с Фейербахом. Поэтому напомните им. Ненавязчиво…

Благодаря этим поездкам он был в числе тех немногих счастливцев, которым удалось посетить сортиры центрального комитета партии и многих ведущих министерств.

Он рассказывал, что надписи в туалетах ЦК мало чем отличаются от перл пригородных вокзалов. Хотя и встречались некоторые специфические особенности. Например: «Пусть жиды никогда не мечтают о ЦК». Или: «Надо гнать жидов ногой из нашей партии родной».

В сортире министерства культуры было написано просто и ясно: «Евреи — запор страны», с чем абсолютно было несогласно Министерство мясо-молочной промышленности, в туалете которого было написано: «Евреи — понос страны». Министерство пищевой промышленности использовало старый лозунг: «Евреев — на мыло!». В стране наблюдалась хроническая нехватка мыла — и, очевидно, товарищи собирались таким образом ее ликвидировать.

Зато мнение сотрудников Министерства обороны и ЦК комсомола полностью совпадали: «Жиды, жаль, что вас…»

С годами Гоша становился все грустнее, в туалеты стало заходить невозможно — запахи и грязь стали непереносимы, а надписи — омерзительнее.

— Старикан, — повторял он, — если о культуре страны судят по ее туалетам, то мы все живем в большом неспускаемом унитазе. Если я когда-то и эмигрирую — то только из-за сортиров…

В великом городе он больше жить не мог и переехал в Ригу. Там было не лучше.

— Дружище, — рассказывал он, — я вспоминаю общественный туалет в Дзинтари… Туда шли, как в химическую атаку. Перед входом люди набирали полные воздуха легкие, закрывали рот, затыкали ноздри. Некоторые натягивали противогазы. Запахи проникали в Концертный зал, и симфонии Бетховена, во взбитые сливки кафе на улице Турайдас, где прогуливались красивые люди в красивых костюмах.

Вылетали оттуда со скоростью света. За год были три случая удушения, но так как море было рядом, пострадавших выносили на берег, делали искусственное дыхание — и они приходили в себя.

— Как обстояло дело с надписями? — уточнил я.

— Ассортимент был несколько разнообразнее, — ответил Гоша, — к мату и евреям прибавились латыши: «Передушим латышей, как клопов, и блох, и вшей». О евреях писали с добавлением местного колорита: «Жить евреи здесь не вправе — всех утопим в Даугаве». Однажды даже увидел надпись, адресованную русским — довольно интеллектуальную:

«Ешь ананасы, рябчиков жуй,

Скоро прогоним тебя, русский х…»

В каждой фразе было больше ошибок, чем в туалетах ЦК. Я тебе скажу, старина — надо обладать недюжинным героизмом, чтобы сочинять в такой вони — да еще без ошибок! Ежедневно во всех туалетах я замазывал одну надпись, но она регулярно возобновлялась. Я даже специально носил с собой баночку белил.

— Какую надпись? — спросил я.

— Не хочу произносить, — ответил он, — ты сам знаешь.

— Жиды, жаль, что…?

— Вот именно, — сказал он. — Я мог бы нырнуть в Шнитцлера или в Спинозу — ты знаешь, философия несколько уводит от действительности — но не получалось. Все это начало бесконечно раздражать меня. Ты помнишь, я тебе говорил — если эмигрирую, то только из-за сортиров.

…Я уехал первым. Из-за другого. Потом я узнал, что и он тоже, не выдержав, укатил. Но я не знал, куда. Я жил в Европе и был уверен, что обязательно встречу его. И я даже знал, где — в одном из общественных туалетов Старого Света. Путешествуя, я всегда посещал их. Даже живя в шикарных отелях, я покидал их и шел в какой-нибудь отдаленный общественный сортир, где продавали гашиш или приставали сладкие «педе». Я искал Гошу. И не ошибся.

Однажды, ранней весной, в Женеве, в туалете, на Пляс Бур дю Фур, 5, в соседней кабинке раздалось покашливание, показавшееся мне удивительно знакомым. У меня перехватило дыхание.

— Гоша, — сказал я с замиранием сердца.

— Да, — донеслось из кабинки, — в чем дело?

— Зимний построил Растрелли, Медного всадника — Фальконе. Но кому они все нужны, когда припрет?..

Он вылетел из кабинки, и мы обнялись прямо у рукомойника.

Гоша жил в Чикаго, но сейчас читал лекции по Мартину Буберу в Цюрихе.

Мы устроились тут же, на старой площади в кафе «Ля Клеманс». Переводчики ООН тянули послеобеденное пиво и подсчитывали чужие бабки. Весь в глицинии вежливо журчал фонтан.

— Ну, дружище, рассказывай, — сказал я, — что нового?

— Что нового, — вздохнул Гоша, — у меня новая форма мочеточника. Сейчас он напоминает шестиконечную звезду. Я думаю, это от постоянного чтения надписей о евреях в общественных туалетах. Я ведь все еще бегаю по ним. И с этой звездой — гораздо чаще. Из той страны, как ты знаешь, я удрал — больше не было сил.

— Давно? — спросил я.

— Семь лет, — ответил он. — Первый период эмиграции был для меня кошмаром — я беспрестанно втягивал воздух, но это ничего не давало. Туалеты не пахли! Для меня это было катастрофой — как я мог теперь находить их? Я уже испугался, что что-то случилось с моим носом. В панике я мотался по миру, пока не набрел на Италию. Я открыл удивительную страну — там воняло. Нос мой заработал с прежней силой. Да, я открыл чудесную страну — но не из-за Микельанджелло или Монны Лизы — разве это помогает, когда прижмет — я обнаружил страну, где в туалетах не было ни мата, ни еврейской тематики. Только политические лозунги: «Христианские демократы — баста!», «Бандьера Росса — триомфера!», «Вива партита коммуниста итальяна!»

Ты знаешь, я с детства ненавижу коммунистов, но пусть лучше хвалят их, чем ругают евреев… К тому же, туалетные авторы были удивительными художниками. Вместо определенных частей человеческого тела, которые смотрели на меня со стен сортиров великого города, в Италии на дверях и стенах красовались серп и молот, красное знамя, профиль Эрнесто че Гевары или портрет Ильича. Причем Ильич выглядел гораздо симпатичнее, чем на портретах, которые несли на первомайских демонстрациях… Но как только я покидал Аппенинский полуостров — все менялось, запахи вновь пропадали, я впадал в уныние, я не мог обнаружить туалет, который был в одном метре от моего столь чуткого носа. Я собрался было просить политическое убежище в Италии, но толком не знал, как лучше сформулировать: «Прошу предоставить мне политическое убежище по сантехническим причинам…»

Я читал лекции по философии и мотался из страны в страну. Ты знаешь — я не хвастун, но могу тебя заверить — никто лучше меня не знает сортиры мира. И что я тебе скажу, дружище, — туалеты меня поражали. Там не только не пахло — там благоухало, как в России на весеннем лугу в мае. Пахло жасмином и акацией. Иногда я там вдыхал запахи балтийского бриза, ароматы росы в сосновом бору. А ты знаешь, как я их люблю. Только они удерживали меня от эмиграции… Сортиры были чисты, старина, словно операционные частных клиник, и залиты светом, как утренняя поляна у Шишкина. Там звучали Вивальди, Бах и Скарлатти и, могу тебе честно признаться, я их иногда предпочитал вечернему променаду.

— Там были надписи? — поинтересовался я.

Он улыбнулся:

— Если там и пишут, мой друг, то аккуратно, цветным фломастером и без ошибок. В одном университетском туалете, старина, — продолжил Гоша и печально посмотрел на меня, — где благоухало фиалками и пел Морис Шевалье, на стене было каллиграфически выведено…