Учебник рисования - Максим Кантор

— Конечно, соглашусь, — сказал он, улыбаясь, — можно спрятать картины еще на тридцать лет, можно и на шестьдесят. И тогда я подготовлю выставку третьего авангарда, — он сказал, будто бы шутя, но сказал ровно то, что думал, что готов был сделать. Впрочем, все знали, что он может это сделать.

— Зачем же прятать? Показывать надо, продавать. Вещи злободневные, сказал Луговой.

— Их сейчас увидит мир. Этого не остановить. И вам не будет стыдно за нашу страну? Мне будет, — резко выговорил Тушинский.

— Стыдно? С чего вдруг? Оттого что у наших работяг рожи с бодуна помятые и вилки в столовых кривые? А у тамошних разве нет? Вы в Бронксе в рабочих столовых едали? В Ольстере были? А в Гарлеме? Или в южном Лондоне, в Брикстоне? Проблемы, господа, общие. Горбачев так и говорит: общий Европейский дом. У нас, как справедливо говорит господин Кузин, — странно прозвучало это непривычное слово «господин» вместо прежнего «товарищ», — одна общая история с Европой. Вы пишите, не стесняйтесь, высказывайтесь. Одно дело сказать мне, другое — на бумаге, в журнале. Вы действуйте. Речь теперь пойдет ни много ни мало о перестройке общества.

— Знаете, чем ваши прожекты в принципе кончаются? Знаете, куда ведет ваша перестройка?

— Она не наша, Владислав Григорьевич, а общая. Ваша в том числе. Прежде всего — ваша. Разве не вы предложили план переустройства России в пятьсот дней? Разве не вынашивают ваши друзья план, как нам обустроить Россию? Это вам, а не нам чего-то не хватало. У нас, у номенклатуры, — со смехом сказал Луговой, выделяя это почти ругательное слово «номенклатура», — и так все было в порядке. А теперь вы хотите уйти в кусты. Нет, голубчики, этак нечестно выходит. Пишите, убеждайте, учите народ! Вы знаете, Семен, — и здесь Луговой посмотрел прямо на Струева, — чем первый авангард отличается от второго?

Ответили сразу трое.

— Ценами, — резко сказал Струев.

— Ничем, — сказал буддист Савелий Бештау.

— Авангард вторым не бывает, — сказала стриженая девушка. Луговой выделил ее реплику и послал понимающий взгляд, покивал: мол, правильно, конечно, сказано, так и есть, но сами знаете — художники, они как дети, им надо сказку на ночь рассказать.

— А если не играть словами? Сказать вам, в чем отличие? — продолжал он.

— Скажите.

— Первый авангард рекрутировал в свои ряды пролетариат: революция-то была пролетарская. Родченко, Татлин — из рабочих, Малевич — из крестьян, Шагал — из семьи ремесленника, одним словом, все они представители того самого класса угнетенных тружеников, который и рвался к масти. А вы — вы все потомственные интеллигенты, интеллигенты не в первом поколении. Кроме того, ваше искусство и адресовано интеллигенции, никому более. Если говорить с полной правдивостью, — тут Иван Михайлович подмигнул, — пролетариат вы не особенно любите. Правда же? Правда? Скорее презираете. И я вас понимаю! Еще бы не понять! Ну как нам с вами этих работяг-то любить? Этих алкашей подзаборных? За что же? Разве вы в своих бессмертных опусах к ним обращаетесь? Еще не хватало! А вас вызывает на инструктаж какой-нибудь держиморда вроде меня и талдычит: сделай так, чтобы пропойца-слесарь все понял. А это невозможно! Не поймет слесарь, деградировал бедняга навсегда! А мне, держиморде, надо слесаря развлекать, надо чтоб у него не вся фантазия на водку ушла. Куда деваться? Работа такая, надо мной тоже начальство есть, и Луговой горестно развел руками, то есть махнул в одну сторону рукой и хлопнул пустым рукавом в другую. — И я вам велю: старайтесь, угождайте слесарю! А вы не хотите! Вот вы и сидите по подвалам и друг дружке свои творения показываете, верно? Если одним словом определить ваше творчество, какое оно, это слово? Вы — интеллигенты! Интеллигенты! Это качественное отличие от авангардиста двадцатых. Тот был люмпен, не в ладах с мировой культурой, хотел ее сбросить с парохода современности. Ну сбросил культуру, потом спился, и корабль его стал тонуть. Вы же, напротив, возвращаете культуру на палубу корабля, не правда ли? И мы все смотрим на вас с надеждой: вдруг теперь корабль поплывет? Мы после долгого барахтанья в воде с вашей помощью вновь попадем в ковчег. Это и есть миссия интеллигента. Интеллигенция, которая в России традиционно воспринимается как совесть нации, вырастила второй авангард. — Луговой, произнося этот пространный спич, жестикулировал единственной рукой, и Кузин, наблюдавший за ним, отчего-то подумал: «Как же он с Багратион-то управляется? Одной рукой с двумя такими сиськами?»

— Что, тонет ваш корабль? — злорадно спросил Тушинский и глазками полыхнул.

— Наш общий корабль, Владислав Григорьевич, не тонет, а, так сказать, протекает. Ну да ничего, с вашей помощью мы его и подлатаем.

— Думаете, я стану ваши пробоины латать? — никто и никогда не говорил с партийным чиновником так резко. — Думаете, найдете таких дураков? Хватит. Баста. Вас и в капитаны-то уже не позовут. Советую списаться на берег.

— Не рвусь я в капитаны, — Луговой даже рукавом по воздуху замотал, — это пусть уж демократическое голосование решит, кого из вас, интеллигентов, поставить у руля.

— Именно голосование! — продолжал грозиться Тушинский. — Свободные выборы! Вот вы чего боитесь! Многопартийная система! Гражданские свободы! Открытое общество!

— Ведите нас, Владислав Григорьевич. Нет у меня сомнения в том, что в парламенте вы станете лидером. Я лично обеими руками «за», — и Луговой поднял единственную руку вверх и засмеялся, тряся пустым рукавом.

Он кривляется, думал Кузин, глядя на Лугового. Он привык быть начальником, а сегодня понимает, что его время прошло. Он еще опасен, но уже присматривает пути отступления. Суетится, не знает, куда податься. Да, он, может быть, инстинктивно, выразил суть происходящего: победила интеллигенция. Цивилизация взяла реванш у варварства.

— Значит, вся надежда на интеллигенцию? Полагаете, так? — сказал он вслух. — Ну что ж, я с вами согласен. Интеллигенция возглавит бархатную революцию, это только логично. Возродим дело авангарда, преступно забытое.

— Не правда ли? На вас — на вас, и на вас, и на вас — вся надежда.

— Первое, что требуется, — подал голос Савелий Бештау, — это рассказать о преступлениях власти! Поведать правду о первом авангарде — замученном и забытом! Требуется покаяние! — закончил он с неожиданной для буддиста напористостью.

— Это необходимо, — поддержал Кузин, — хотя бы для того, чтобы история не повторилась. Это, — сказал он, готовя фразу для будущей статьи, — возвращение долга, история обязана оплатить свой вексель.

— Да обманут, обманут они! — сказал Тушинский. — Какие векселя! Нет им веры!

— Помилуйте, господа, вас много, а я один. Как мне вам всем возразить? Вы правы, покаяние необходимо. Только чье? Посмотрите, логично ли у вас получается: вы упрекаете меня в том, что мы, партийные держиморды, запрятали в подвалы первый авангард. Ну хотите, я соглашусь — да, запрятали. Но мы право имели. Они и так из подвала вышли — из заводского цеха, из крестьянской избы. Это мы, партия, вывели их на свет, дали им ремесло и научили свободному труду. Они — революционные, партийные кадры, они — наши кадры, нам подотчетные. И я, как председатель собрания, предоставляю слово каждому в порядке ведения, в его очередь, руководствуясь общей пользой. Когда это было полезно, им давали говорить. Потом я стал давать слово другим — это ведь наше собрание, по нашим правилам и ведется. А что в это время делали вы? Вы участвовали в общем деле? Нет, не участвовали. Вы помогали стране? Нет, не помогали. Вы были озабочены жизнью пролетариата? Да ни в коем случае. Вас звали, упрашивали поучаствовать в общей жизни — а вы нос воротили. Вы были всем недовольны, вы, — Луговой опять посмеялся, — подрывали существующий строй, он вам несправедливым казался. А теперь, когда мы, партийные держиморды, согласились к вам прислушаться, вы хотите опять устраниться, отсидеться в кустах. Это — честно? Нет уж, господа, пришла пора вам высказываться.

— А где высказываться, не подскажете? Печатный орган не присоветуете?

— Подскажу.

— Прямо сейчас?

— Могу и сейчас.

— Пожалуй, в «Колоколе» порекомендуете?

— Именно в нем. Великолепное название.

— Не я придумал, не меня и благодарить.

— А мы как раз и продолжаем дело Александра Ивановича. Ему и спасибо скажем.

— Выходит, прав Ленин: декабристы разбудили Герцена, тот развернул агитацию, дальше пришли большевики, — а за ними просвещенные держиморды? — это Тушинский с обычной своей резкостью так сказал.

— Вы пропустили важный этап, Владислав Григорьевич, — ответил Луговой, — Ленин лишь наметил ход событий. И не мог предвидеть всего. За большевиками не держиморды пришли, за ними пришла интеллигенция. Пришли историки, художники, журналисты, философы — интеллигенты, ущемленные в правах. Их большевики в прослойку определили — а они захотели сами на царство. Оглянулись по сторонам — а во всем мире уже интеллигенция у власти, чем мы-то хуже? Именно интеллигенция — в охоте за своими правами — и стала новым революционным классом. Кто пришел вслед за пролетариатом? Именно вы, Владислав Григорьевич, пришли на смену путиловским рабочим — с вас и спрос.