Иначе жить не стоит - Вера Кетлинская

Сперва в Нахаловке только смеялись над затеей «тронутого», потом круглолицая девчушка с косой принесла в узелке четыре пары сношенной детской обуви — из семьи Кузьменко — и сказала:

— Когда почините, мама пришлет папины.

После Кузьменок и другие стали приносить обувь, но чинил ее с грехом пополам Саша; дядя только руководил: он был дальнозорок, гвоздики расплывались у него перед глазами, заплатки ложились не на место. Дырявой посуды и ведер набиралось немало, но дядя так и не научился лудить-паять; лудил-паял Саша, вернувшись из школы, а дядя ходил вокруг него, размахивая жилистыми руками, и рассуждал.

— Весь мир, — говорил дядя, — разделен надвое: вампиры-кровососы и трудящие. Когда во всем мире задушат вампиров, засияет ярче солнца гений человечества…

— Наплевал я на сытое брюхо, — говорил он, — и ты плюй на это. Главное есть человеческая мысль, ее развивай, Саша!..

Когда дядя слег, Саша бросил школу и поступил на шахту в насосную. Ночами дядя маялся кашлем и бессонницей, Саше приходилось сидеть возле него и читать ему книгу за книгой: слушая, дядя забывал кашлять. Кузьменковская девчушка Люба приносила в глечике то бульону, то молочка для больного. Однажды она сказала Саше, что папа предлагает устроить дядю в больницу. Саша был бы не прочь, он устал до одури, но дядя смертельно боялся больницы, и Саша непреклонно заявил, что дома дяде лучше, дома — воздух и есть кому читать вслух.

— Но ты же работаешь! — прошептала Люба.

И тут Саша ответил со страстью:

— Избавить меня хотите? Думаете, тронутый, пусть помирает? А он совсем не тронутый. У него… у него жизнь не вышла, вот что!

Это ему открылось как-то во время ночной беседы с дядей — не вышла. Целая жизнь не вышла… и вот кончается.

Уже давно схоронили дядю. Уже закончил Саша вечернюю школу, потом институт… а все, проходя мимо дядиной землянки, скорбел об этой несостоявшейся жизни и чувствовал себя без вины виноватым.

Землянка осталась позади, с нею отошло и воспоминание.

После беспорядочно скученных, залатанных хибарок Нахаловки поселок Челюскинцев казался особенно просторным, нарядным. Одинаковые домики имели каждый свое лицо: кто украсил фасад затейливой резьбой, кто покрасил в два цвета ставни, тут веранда мигает цветными стеклами, там прилажено крыльцо на колонках, обвитых диким виноградом…

Домик Световых стоял не в общем ряду, а в самой глубине участка, к нему вела узкая тропка, а по сторонам ее все было засажено молодыми яблоньками и овощами — так распорядилась сестра, она верховодила в семье, и она, а не мать «сводила концы с концами». Переехали они сюда из рабочей казармы, строиться помогала шахта — ради памяти Кирилла Светова, сложившего голову в боях за революцию. Катерина и ссуду брала на свое имя, и сажала все, и брата понукала, чтоб таскал воду от колонки — поливать…

Скосив глаз через забор — нет ли в огороде сестры, — Палька вместе с друзьями перешел на другую сторону улицы, где наискосок жили Кузьменки.

Это был самый приметный дом в поселке, да и во всей округе. Среди одноэтажных донбассовских домиков он выделялся тем, что у него была надстройка — мансарда с аккуратным балкончиком, вобравшим в свою ограду ствол большого старого дуба, отчего казалось, что дом и дуб обнимаются. Когда строились, дуб сберегли, и вокруг дома все засадили, а когда Вовка подрос и захотел отделиться от беспокойных младших братьев, на земле негде было пристраивать комнату, и Вовка нарушил обычай, как говорила мать, — полез на верхотуру. Приметным был и участок вокруг дома — ни у кого не успела так разрастись сирень, ни у кого так не курчавились деревца и ягодники; соседи кивали на хозяйку: еще бы, любительница, с утра до ночи в саду возится! — другие завидовали: так ведь поливают сколько, колонка у них! Трубы проложил, колонку установил за домом сам Кузьма Иванович с сыновьями, освободив свою Ксюшу от коромысла.

Хозяйка и сейчас была в саду — стоя на табуретке, подвязывала ветку абрикосового деревца, чтоб ветка не залезала в окно.

— А-а, наши хлопчики! — звонко крикнула она.

У нее была маленькая полная фигурка, ладно обтянутая синим в горошек платьем, и милое подвижное лицо из тех, что долго сохраняются молодыми, — было бы настроение хорошее.

— Здрасте, Ксюша Кузьминишна! — крикнул Палька, пользуясь уважительно-ласковым прозвищем, утвердившимся за всеми членами этой семьи: Кузьмичи.

— Шли по домам, а ноги привели к вам! — подхватил Липатов. — Можно до вашей хаты?

И только Саша почтительно поклонился будущей теще:

— Добрый вечер, Аксинья Петровна!

— В хате вам делать нечего! — шутливо откликнулась хозяйка. — В огороде для вас интересней.

В огороде склонились над грядкой две девушки. Две косы — черная и русая — спадали на ярко вышитые украинские рубахи. Две пары рук тщательно пропалывали капусту. Поглощала ли работа все внимание этих тружениц настолько, что они не слыхали голосов пришедших, или таковы уж законы девичьей гордости? Саша поднял камешек и осторожно бросил его в огород. Девушки дружно вскрикнули, оглянулись, засмеялись. Одна из них не выдержала и сама побежала навстречу гостям, заправляя за ухо выбившуюся светлую прядку.

Оторвавшись от подруги, она тотчас забыла все правила девичьей игры. На ее простеньком, круглом, совсем юном лице, обращенном к Саше, проступила такая беззаветная радостная преданность, что Липатов и Палька, застеснявшись, заторопились прочь.

Субботние послеполуденные часы, видимо, были использованы с толком: абрикосовые и вишневые деревца окопаны и политы, ягодники подвязаны и тоже политы. Лопаты стояли рядом, воткнутые в землю, лейки сохли, перевернутые, а работники — отец и сын — вовсю намывались у колонки.

Заря окрашивала в розовый цвет их обнаженные спины и руки — у обоих одинаково мускулистые и складные, хотя один был выше и тоньше, а другой шире и кряжистей. Кузьма Иванович первым накрепко растерся полотенцем, накинул чистую рубаху, и сразу, как только здоровое, кряжистое тело скрылось под рубахой, заметнее выступило по-стариковски морщинистое лицо с седыми усиками.

— А-а, мушкетеры! А куда третьего подевали?

Не дожидаясь ответа, он взял под руку Липатова и повел его к дому, торопясь закурить трубку и высказать то, что его занимало.

— Нет, Михайлыч, как тебе нравится это английское гостеприимство?! Риббентроп гостит в имении лорда Лон… Лон…

— Лондондерри.

— Во-во! Якшаются с фашистами, лебезят перед Гитлером, а Чемберлен и Черчилль требуют усиления вооружений. Как ты это понимаешь, а?..

Вовка все еще фыркал и ухал у колонки: Палька щедро поливал его вздрагивающую от холода спину.

Оставшись одна, вторая девушка бросила работу, выпрямилась, потянулась всем своим сильным, статным телом и не спеша направилась к париям у колонки. Ее черные глаза глядели на них лукаво и смело.

— Хватит тебе, Вовка! — сказала она и закрыла кран. — Размокнешь.

Он повернул к ней покрасневшее от воды лицо с застенчивой кузьменковской полуулыбкой.

— А тебе жалко будет?

— Не надейся, — сказал Палька. — У этой девицы сердце из ржавого железа.

— А ты помолчи, когда старшие разговаривают!

Оба озорно улыбнулись и стали удивительно похожи. Девушка была сестра Пальки, Катерина.

— Ты ошибся калиткой, — сказала она брату, — твоя наискосок через улицу.

— Повторяю твои ошибки, — откликнулся Палька и подтолкнул Вовку, который стыдливо прикрыл полотенцем голую грудь. — Ты не знаешь, ради кого она бегает сюда полоть ваш огород, когда свой зарастает сорняками?

Вовка молча улыбался и следил влюбленным взглядом за уверенными движениями Катерины. Она ополоснула руки, набрала воды и теперь пила из ковша, роняя на землю блестящие капли.

— Дай-ка полотенца краешек, — попросила Катерина, помахивая мокрыми руками.

— Я сам тебе вытру… Ой, как ты оцарапалась!

— Ажину искала в балочке.

— Что ж без меня? Я б тебе самые верхние пригнул.

— Думаешь, сама не добралась?

Палька почувствовал себя лишним. Поразмыслил: подразнить сестру еще или не стоит?.. Но вечер был так хорош, так светло сияла заря и такой особый, независимый от зари горячий свет играл на лицах обоих при этом как будто незначительном разговоре, что Пальку пронзила зависть. Он поплелся к веранде и присел на ступеньку рядом с Кузьмой Ивановичем и Липатовым, которые, покуривая трубочки, уже точно установили, что Англия поощряет германский фашизм и сама себе роет яму.

— Люба, Катериночка, собирайте на стол! — из летней кухни закричала Кузьминишна. — Павлуша, открой-ка погреб! Вова, отец, садитесь за стол да гостей зовите! Костя, раздуй самовар, чтоб песни пел!

— Всем дело нашла, — сказал Кузьма Иванович и выбил трубку. — Пошли, раз такой приказ вышел.