Слезовыжималка - Дэниел Хейз

Странно, а может, и не странно, однако наиболее явственно я чувствовал этот гнев, когда уехал в Калифорнию ухаживать за умирающей от рака матерью. Я покинул Нью-Йорк и на месяц переселился в пригород Лос-Анджелеса. Мама перебралась туда после смерти отца, чтобы быть поближе к сестре.

Мать всегда меня раздражала. Раздражали ее нетерпение, то, что она всегда замыкалась в себе, игнорировала отца (хотя это и говорит о ее здравом смысле) и в конечном итоге ничего не делала: сидела себе в кресле, курила да почитывала детективы. Когда я родился, маме было уже за сорок. Поздний ребенок — скорее ошибка, чем приятная неожиданность. К тому времени, как я стал подростком, мать уже была старой кошелкой, а уж когда мне исполнилось двадцать, она и вовсе обращала внимание только на сигареты.

Но ведь между раздражением и гневом огромная разница. Тот последний месяц ясно дал мне понять: сочувствие — не единственное, чего мне не хватало. Гнев не самая лучшая реакция на умирающую мать. В конце концов, она меня родила, хоть и без особой охоты. Разве она что-то от меня требовала? Да почти ничего. Только сандвичи каждый день: разрезать хлеб наискосок и полить майонезом. Да еще за руку подержать, когда совсем уж больно.

Этот гнев породил что-то новое, по крайней мере в моем воображении. Мой разум фонтанировал идеями. Может, сказалась распущенная атмосфера Калифорнии. А может, телевидение, его призывы, рекламные ролики, религиозные передачи, смесь пресыщенности и пустоты. (Я очень много смотрел телевизор — по вечерам, когда мама уединялась с сигаретами.) А может, дело было в моей матери, в том, как она кашляла, отхаркивая кровь на простыни, и все меньше ощущала связь с окружающим миром.

Как бы там ни было, я неожиданно для себя открыл ряд возможностей: я мог швырнуть тапочками в телевизор, свернуть шею соседской собаке, которая достала меня непрерывным лаем, заткнуть рот матери, со всей силы запихнуть сандвич в ту дырку, которая высасывала сигаретный дым. И мне подумалось: почему бы не похитить редактора одного из крупнейших издательских домов? Что мешает мне держать его в моей личной Бастилии, выносить ежедневные суждения, что мешает моему холодному отрицанию проникнуть за наглухо заколоченную дверь?

Всем нужно какое-то лекарство. Слова бились у меня в голове, подстегивали водоворот гнетущих диагнозов и кардинальных изменений, которые отныне я мог внести в действительность.

Все это пробудило во мне пребывание наедине с матерью — в последний раз. Такое случается, особенно если хочешь достичь достойной концовки — что бы, черт возьми, это не означало. В любом случае придется на прощание подавать ту же руку, из которой мать с мясом выдирала куски.

Именно поэтому я и разработал план с собакой.

— Я разрешил тебе снять наручники, а ты? На следующей же день наврал мне про Ллойда!

— Не наврал.

— Ты сказал, что он друг.

— Ну наврал, и что? Что, если я наврал?

— Я тебе не врал. Я…

— Конечно-конечно, епитимья правоты, знаю, как же.

Я хотел ответить, но в последний момент осекся. К чему еще один пустой спор? Прошло уже больше недели, а я все пытался выработать подходящую манеру общения — пытался поощрять откровенность и избегать ненужных трений. У нас бывали неплохие периоды, однако над нами по-прежнему довлела напряженная атмосфера. Я хотел избавить подвал от нее, выпустить ядовитый газ.

— Я был с тобой честен, — продолжал я.

— А похищение, значит, это так, опустить можно?

— Я просто пытаюсь понять, почему ты все время мне врешь.

— Ты же писатель, Эван. Давай подумай.

— Не понимаю, к чему ты клонишь.

— Писатели ведь сочиняют всякое дерьмо? Вот и я сочиняю. Не записываю, правда, но…

— Когда пишешь книгу, дерьмо доставляется в коробке. — Я обрисовал воображаемую посылку руками. — Сам знаешь, Боб. А на коробке написано: «Выдумка. На самом деле все далеко не так интересно».

Я пристально посмотрел на своего не больно-то честного пленника, выписал слова в воздухе воображаемой ручкой и откашлялся.

— Ты слишком наивен, — парировал Боб. — Я, конечно, ценю, что ты отдал мне ключ от наручников, но…

— Откуда мне знать, врешь ты или нет?

— Ниоткуда. — Боб пытался скрыть грусть. — К сожалению, все, что я говорю, — потенциальная чушь.

— Вот и у меня теперь такое ощущение.

— Отлично. С ним и живи.

— Может, у тебя еще и жена есть?

— Разумеется, у меня есть жена, — медленно проговорил Боб низким голосом. — Ты ее по телевизору видел.

В конце концов, я разработал план убийства собаки. Как пишут в учебниках по криминологии, многие преступники начинают с собак, а потом переходят на людей. Это называется подъемом по лестнице злодеяний. Я не похищал соседскую чихуахуа, я не стал ее душить собственными руками, как мне мечталось. Вместо этого я поцеловал свою мать в лоб, извинился и вышел на пару минут. Закрыл дверь в ее спальню, миновал длинный коридор и через стеклянную дверь вышел на задний двор. Продравшись через высокую траву, которую я уже неделю собирался скосить, я бросил через забор длинный и весьма недешевый кусок свиной вырезки, нашпигованной мышьяком (этим утром я видел по телевизору, как то же самое делает с чесноком Джулия Чайлд). С лаем было покончено.

Кроме того, это стало в некотором роде моим первым шагом к куда более крупной жертве.

— Магазинные кражи. И поцелуи.

— А поцелуи тут при чем?

— И то, и другое одинаково опасно. Полагаю. Меня ни разу не ловили, когда я воровала всякие мелочи из магазина. А я этим часто занималась.

— Ты не похожа на тех, кто занимается магазинными кражами, — сказал я, прижимая телефон плечом. Я закрыл глаза и попытался это себе представить: тонкая девичья рука, дорогое нижнее белье, которое сначала спрятали в кулаке, а потом засунули в кожаную сумочку.

— В молодости.

— Ты не похожа даже на тех, кто хотя бы раз воровал в магазине.

— Может, я совсем не такая, которой тебе кажусь, Эван.

— Какой, — машинально поправил я.

— Я открыла это для себя, когда была подростком. Мне казалось, что это самое замечательное, что есть на свете.

— Воровство?

— Поцелуи, — продолжала Промис. — Они так легко сходят с рук. Подумаешь — поцелуй! Разве это серьезно? Ни проблем, ни беременности, не надо раздеваться, ублажать мальчика.

— Ублажать… — Мне понравилось это слово.

— В конце концов вышло так, что я целовалась с любым, кто хотел меня поцеловать.

— И много их было? — не удержался я.

— Я не была красавицей, — ответила Промис. — Особенно в старших классах. Зато, хочу тебе напомнить, я была редактором газеты и девочкой из хорошей семьи, принцессой.

— Принцессой?

— Ну, знаешь, в короне. Лягушек целует.

— Это я понимаю. Но…

— Она как бы часть придворной жизни, — пояснила Промис. — Первая фрейлина, вторая… Принцесса умная, пользуется успехом, однако она не красавица, как королева.

— Никак не могу представить тебя в роли принцессы, — признался я. — Ты училась в какой-нибудь элитной школе на Манхэттене?

— В обычной школе. В Коннектикуте. Ладно, не важно, главное, что поцелуям я отдавалась с головой. Меня вел исследовательский интерес. Много не надо было: кушетка дома у какого-нибудь мальчика, и вот, пока родители наверху смотрят телевизор или сидят за компьютером, мы… Сейчас даже рассказывать об этом довольно глупо. Оральная фаза.

— Джеффри Даммер, тот маньяк-людоед?.. Боб, что я тебе сделал? Я что, тебя домогался?

— Не в этом дело, — перебил меня Партноу. — Ты взял свою фантазию и воплотил ее в жизнь. Нормальные люди не воплощают фантазии. Мечты остаются мечтами.

— А у тебя?

— У меня? Что у меня?

— У тебя есть мечты?

— Конечно, — кивнул Боб. — Но я не…

— Какие мечты?

— Да такие же, как у тебя.

— Что-то сомневаюсь.

— Воплощать их в жизнь — совсем другое дело, — объяснял он. — Это значит, что ты забыл, где грань между реальностью и выдумкой. Мы живем в реальном мире, Эван. Меня зовут Боб Партноу. У меня есть работа, я должен туда вернуться. Мои авторы голову ломают, куда я запропастился. А я уже девять дней сижу в клетке. А у тебя, Эван Улмер, ключ от нее. Да кого ты пытаешься обдурить? Думал, выйдет прикольный эксперимент? Давай начистоту!

Я глубоко вздохнул и ощутил то разочарование, которое может испытать только тюремщик перед лицом несчастного пленника. Разве у нас не было радостных минут? Разве Боб не извлек для себя никакой пользы? Да что там — разве он не сбросил вес, не стал человеком, о котором пишут на первых полосах всех газет? Я мог бы начать расписывать все преимущества, говорить о позитивной стороне вопроса… а смысл? Боб совсем не в духе. Вот обозвал меня Джеффри Даммером.

— Ты изменял жене, и тебя еще мои фантазии волнуют?