Люди божьи собаки - Владимир Хилькевич

Дольше других задержались в ее доме электрики. Сначала те, что свет в село проводили. Одного из них, перепоясанного цепями, как пулеметными лентами, с железными когтями на плече, — непривычного с виду, а потому и интересного, привел на постой Терешка. Бригадир на селе — фигура, что скажет, то и делать станешь. Тем более, если в дом лишнюю десятку привел.

Электрик жил у нее долго — и зиму, и лето. И даже когда бригада перебралась в другое село, ездил на работу на ее велосипеде. Только десятку Волька не взяла с него ни разу.

Через год слаботочники тянули радио. И опять бригадир прислал ей постояльца. Этому сам сказал: хозяйке дров с бракованного столба напилишь- наколешь, и вся с тебя плата.

Ушли электрики дальше, на Полесье — занудилась Волька. Навещая ее, мать часто заставала дочь сидящей отрешенно у окна на кухне, откуда видна сельская улица. Казалось, посадила баба себя в угол и забыла, куда подевала. Мать даже в голове у нее поискала, не завелась ли какая живность от тоски.

— Знаю способ от нуды, — сказала ей однажды. — Надо набрать в горшчочек речной воды. И стараться ни одной капли не пролить. А за водой пойдешь — ни с кем не говори. В воде этой — ты меня слышишь хоть? — зелье напарить, деветярник, а горшчочек тестом залепить, и получится отвар. Отваром я тебя обмою вечером в чистый четверг. За деветярником парят центурию, а за нею ешчо одну серенькую травку, я ее знаю, в жите растет… Хочешь?

— Способ хороший, — лениво отозвалась Волька. — Тольки…

— Ну?

— Банщик не той.

— Не наговаривай на себя. Хоть ты на себя не наговаривай. А то по селу и так гомона.

И правда, сельские на Вольгочку как клеймо поставили, чураться ее стали. Мужики разговаривали с ней с насмешечками. Бабы — те ее заопасались. Чужих мужчин на селе больше не стало, значит, за своими очередь? Они так понимали. Пошли пересуды. Кто Силу-мельника вспомнил Вольке, кто сверхсрочника Каткова, а кто и спившегося отца мальчонки. А уж про электриков чего навыдумали задним числом! Будто их по двое-трое ночевало у нее и так, по двое-трое, в постель к ней ложились.

Это была травля. Каждый день кто-нибудь из баб помоложе присаживался к матери на скамейку и докладывал новую сплетню в расчете, что мать понесет ее Вольгочке. Мать поначалу носила, потом поняла, что к чему. Сказала дочке: пора хату в Слуцке торговать.

Волька к этому времени тоже пришла к выводу, что от Красной Сторонки ей ничего хорошего ждать не стоит. Продала хатку переселенцам, купила себе времянку в городе и устроилась на льнозавод.

Сыну ее едва исполнилось пятнадцать, когда Вольгочка заболела. Потом оказалось, что это самое худшее, и она угасла, так и не дождавшись от мира ласки к себе и тепла. Любовь только двоих самых близких людей — сына и матери — скрасила ей последние дни.

Вольгочку привезли хоронить домой, к дедам. В сыру землю положили рядом с могилкой ее второго ребенка, который когда-то не дотянул до месяца. Был он, судя по всему, от Силы, и Силу Морозова часто потом видели у обоих холмиков. Но если приходила Татьянка, он поднимался и шагал прочь. Как- то ей захотелось поговорить с ним, она спросила про больную ногу — Сила молча выслушал, искоса глядя на валявшийся под забором кладбища велосипед, и ничего не ответил.

Все годы после войны Татьянка варила на Коляды кутью — пресную ячменную кашу, и кормила ею своих. А на окно клала кусок пирога и ставила чашечку со сладким чаем для умерших дедов. Теперь рядом с чашечкой появился мелкий граненый стаканчик с красным вином для Вольгочки.

Сын ее вернулся из одичавшего угла в городе назад к бабе Татьяне и жил у нее, пока не ушел в солдаты.

В старшего сына она вложила больше всего сердца. В старшую дочь и в него. Остальные мало что понимали в ту пору, когда она ими еще занималась. Тогда она считала, что детей надо наставлять, и у нее хватало на это сил. Потом пошли война, недороды, голода, а после войны, когда чуток полегчало, ей вспомнилось вдруг Гришаново:

— Ты улыбайся, молодичка, тебе до твару. Улыбайся…

Гришана Потапова немцы затравили собаками в проклятый день, когда пришел он тайком из отряда помочь своим отсеяться. Посеяли — затопили баньку. Вышел из баньки распаренный, переставил грабли из-под ног в угол и только тогда поднял голову. А во дворе сидят и гергечут, его ждут. Кинулся в огород прямо в исподнем — они и подниматься не стали. Расстегнули на руках ремешки, что собак удерживали, только и всего. Две черные овчарки ростом с теленка. Губная гармошка во дворе пиликала. Под эту странную, как будто потустороннюю музыку Гришан душил одного теленка, другой прорывался к его шее.

А завет Гришана остался. До него ли было в те годы? Только потом, когда солнце увидела да хлеба в ее огороде взошли, распрямилась чуток Татьянка, начала снова людям улыбаться. И как-то… как-то меньше задумываться.

В ту пору было много работы, и она ее делала. А работа не оставляет времени думать. Лупи мотыгой по сухой земле — поле сурепкой заросло, и бить надо неделю от темна до темна, не забывать нагибаться и вырывать, отбрасывать зелье в борозду, чтобы потом пройти с кошами и собрать. Греби себе сено с утра до вечера, в колхозе поле широкое и трав много, а скотина зимой в колхозе голодная, все съест, солому с крыш тоже. Вечером надо бежать, постараться сгрести то, что сосед-пьяница за бутылку самогона срезал косой, да сбить в копы и как-то привезти во двор до ночного дождя. И уже при зыбком лунном свете затолкать на чердак, под голые стропила — глядишь, и сараюшко заодно прикрыт. Так что думать совсем некогда.

Работа шла такой плотной чередой, что всю ее переделать было невозможно, и все же с главным как-то успевали, по-соседски да по-родственному помогая друг другу. А в редкие праздники село доставало из погребков запотелые трехлитровые банки, повязанные сероватой тряпочкой, и впадало в другую крайность. И плакали тогда над своей судьбой одинокие женщины и искалеченные фронтовики. И благодарили свою долю, потому что остались живы. И проклинали, потому что душила работа, а еще крепче душила злая боль-тоска по мужьям и сыновьям пропавшим. По молодой невозвратной своей силе. А была она, боль, такая свежая, и поминальную рюмку пили в каждом доме. И рядом с чьей-то плачущей матерью сутулился участковый, чья сердитость вынуждала людей в обычные дни прятать трехлитровики в схорон, и тоже ронял скупую слезу в стакан, и от этой слезы — мужской, скорбной, была самогонка еще горче. У участкового в войне осталась вся семья.

Где война, где горе, там не обойтись без зелен вина. Те, кого оно согревало в сырых стылых окопах, кому помогало давить в себе страх, кого лечило от простуд, чирьев и ран в гнилых лесах, чьи изболевшиеся, искалеченные души теперь успокаивало, принесли его в мирную жизнь.

Все войны, сколько их ни случалось в старухе Европе, топтались по земле Белой Руси или хотя бы краем задевали ее, приносили в своих ягдташах и переметных сумах вино. Солдаты уходили или их убивали, а вино каждый раз оставалось.

Вот почему сегодня на этой земле столько вина.

Знать бы… Знать бы, сколько душ оно погубит уже в мире, а и то — отказались бы?

Потом она думала: не тогда ли упустила всех своих разом? А ничего-то не вернешь, зови не зови.

Знай мать наверняка, что ее работа, которая была сродни дурнопьяну и валила с ног так, что она не успевала слова путного сказать старшим, а младших хотя бы обнять, приласкать, — отказалась бы от нее во имя детей? Лучше стоять полоске жита несжатой, чем головке младшего оставаться непоглаженной. Одно во имя другого, и одно исключало другое.

Отказалась бы от застолья у кого-нибудь из подруг, после которого тело приятно тяжелело, а в голове начинало пульсировать благостное: и я человек, а не только лошадь-ломовуха, и у меня есть радость, эх, бабоньки, споем, что ли? Ваши, может, и сыщутся еще, а мой-то уж нет. Кто там что про детей говорит? Не пропадут. Есть захотят — костерок во дворе разведут, картохи в чугунке наварят на тройнике. А мамка выпимши да с песнями домой придет — спать покладут. Посидят в уголочке молчаливо, на нее, спящую, поглядят, успокоятся и тоже по своим норкам разбредутся.

А может, душонки их зыбкие хотели, чтобы она чаще садила их вокруг себя, обнимала за плечи ближних и начинала сказывать, как иногда сказывала:

— Как во славном граде Киеве жил себе Владимир-князь, он во доме благочинном, своей каменной палате, и имел двенадцать чадов…

А где взять было для этого время, а силы?

Позже она поймет, что война своим эхом еще не раз докатывалась до них, что это война сделала ее блаженной и слепой, изуродовала их каждого по-своему, как и миллионы других людей, живших в пору войны или даже пришедших в жизнь после.

Но чтобы понять это на старости лет, ей понадобилась вся жизнь.

Алексей вернулся из армии инвалидом. И она еще долго сама выхаживала своего старшего после госпиталя. Запаривала ему травы, отдала в пользование большую кружку — срезанный латунный стакан от снаряда с наклепанным в кузнице ухом, и поила из нее сыродоем. Войдя помалу в силу, он женился и отделился от своих — купил дом на давно обезлюдевшем хуторе, том самом, где когда-то разорили гнездо Изи-кравца. Из пяти усадеб осталось две, они пустовали. На месте других покрывались зеленой слизью камни фундаментов да врастали в землю остовы давно остывших печей.