Высшее общество - Бертон Уол

– О, Боже, – простонала Консуэла. Ее лицо выражало подлинную муку. – Не произноси при мне это слово. Четыре месяца! Целых четыре месяца я промучилась этой ужасной болезнью. Я пристрастилась к морфию и одновременно обратилась в католичество. Ты должна оставить эти разговоры, дорогая. Если бы стала католичкой…

– Но ты забыла, дорогая, – Вера повернулась к Ходдингу, чтобы он зажег ей сигарету. – Я уже католичка. Вот почему я начала…

– Любовь моя, – сказал Ходдинг, беря Сибил за руку, – ответь мне, что значит весь этот бред?

– Ну хорошо, поскольку это перестало быть секретом, – она одарила Пола прощающим взглядом и улыбкой. Она улыбнулась ему потому, что Пол разозлился, прочитав в ее глазах прощение. – Я просто пошла к ней и попросила ее что-нибудь для… ну для возбуждения, я имею в виду…

Ей не удалось закончить. Неожиданно раздался звук распиливаемого стального листа, если только возможно, чтобы такой звук зародился в человеческом горле. И все четверо оказались сомкнутыми огромными мощными лапами.

– Баббер, – первой завизжала Консуэла. – Mais vraiment, са c'est… c'est…[10]

– Брось трепаться по-итальянски, крошка, зряшное дело.

Баббер Кэнфилд освободил их из своих объятий и в качестве приветствия толкнул Консуэлу своим необъятным животом. И пока она отступала от него маленькими шажками, похожая на детский мячик, отскочивший от кучи мусора, он развернулся к ним всем телом и громогласно расхохотался.

– Давай, собери их там, в другой аллее.

– Che razza di buffone,[11] – сказала Вера с презрительной гримасой.

– Все вы, иностранцы, порченные, – взревел Баббер, едва переводя дух и не обращая внимания на возмущение графини. – Из вас вся жизнь вытекла. Ты совсем завяла, крошка. Во мне-то есть жизнь. Мне за шестьдесят перевалило, а я любого кролика обскачу.

Пол, наблюдая, как грудная клетка Кэнфилда вздымается вверх и вниз при каждом взрыве его хохота, вспомнил, как он впервые, еще юношей, увидел, как вынимали двигатель из старого автомобиля. Тяжелый блок слегка покачивался, подвешенный на цепях. Это было одновременно комическое и внушающее благоговение зрелище. Именно благоговение, ибо даже в конце своего пути он излучал мощь и силу.

Удивительным образом, казалось, Кэнфилд уловил ход его мыслей.

– Ты думаешь, парень, какого черта я тут делаю? – обратился он к Полу, поднял руку, положил ее ему на плечо и притянул Пола к себе. Пол ощутил неудобство от того, что как бы попал в западню.

– Я знаю, ты правильно понимаешь. Я малость набрался, но не до чертиков. Плевать мне на то, что обо мне думают. Я тебя знаю. Ты такой же работяга, как я. Каким и я был. Удивляешься, что такой хулиган здесь толчется…

– Рад вас снова увидеть м-р Кэнфилд, – Пол попробовал перебить его.

– Ладно, тебе я скажу. Принеси еще. Ты – зерономо, великолепный тойо! – рыкнул Конфилд и до смерти перепугал боя-японца, потребовав еще питья. – Я здесь потому, что у меня чертовская прорва денег. – Он перешел на доверительный полушепот. – У меня столько денег, парень, что с ними я никуда не могу пойти. Ты об этом подумал? Ну хоть на минуточку? Такая куча денег, что, понимаешь ли, некуда больше идти? Идти больше некуда!

– Нет, мистер Кэнфилд, – улыбнулся Пол, – об этом я не подумал. – И это была истинная правда.

Пол решил не упускать шанс, когда почувствовал, что Кэнфилд приобнял Сибил за талию и с трудом освободился из плена. Затем, уловив кивок своего босса и его взгляд, скорее насмешливый, чем одобрительный, он покинул собеседников.

Вечеринка началась всего час назад, и Пол подумал, что события развиваются чересчур быстро. Он мысленно поставил слово в кавычки, поскольку термин «вечеринка» мог быть применен весьма условно. Здесь собрались те же самые люди, которые собирались на этих террасах каждый вечер в течение прошедшей недели. Недели! Он поймал себя на удивительной мысли. Годы! Десятилетия! «Искони», – сказал он себе высокомерно.

Предположим, что вы марсианин – логическое допущение, необходимое для обозрения окрестностей – и вы тайно зависаете над этим домом в течение двух ночей подряд, как вы определите, что первый вечер был «обычный», а сегодняшний вечер необычный?

Ответ: никак.

Пол в сердцах поискал глазами выпивку и, о чудо, поднос со стаканами проплыл мимо на расстоянии вытянутой руки. Бой-японец, который нес его, так долго упражнялся быть невидимкой, что почти стал им.

Когда он стал осторожно пробираться по направлению к тихому уголку парка, Пол почувствовал, что этот стакан, третий по счету, был ему необходим. Теперь, когда алкоголь начал успокаивать расшатавшиеся нервы, он смог сосредоточиться и усилием воли вновь проанализировать самое главное.

Он даже позволил себе подумать и о неглавном, зная, что его голова похожа на умного, но непослушного ребенка, который пофутболив камушки и посдував головки одуванчиков, в конце концов садится за свой завтрак.

Но потом с внезапным беспокойством он понял, что не знает, в чем состоит самое главное. Совсем не знает. А без этого знания все остальное стало глупостью.

Некогда, к примеру, казалось важным создавать прекрасные гоночные машины. Теперь это казалось ему вздором. И эта пирушка, и другие такие же, отрывающие его от работы, а Ходдинга – от испытательных заездов, стали выглядеть еще большим вздором. Это относится и к годовому жалованию в 25 тысяч долларов. Не было никакой причины держаться ни за машины, ни за деньги.

Пол отпил хороший глоток из своего стакана. Огни в долине привлекли его внимание. Ночь менялась на глазах, как лакмусовая бумага: сначала темно-лиловая, потом пепельно-серая, потом багрово-красная и, внезапно, без предупреждения, черная.

«Если ты ищешь самое существенное, – думал он, с удовольствием отмечая, что без всякого зазрения совести уклоняется от темы, – если ты ищешь самое существенное, то эта мексиканская ночь и есть самое существенное на свете. Быть может, слишком сильно сказано, и все же… Запахи лимона, жасмина, мимозы и еще один, странный, горький, возбуждающий, который, казалось, подымался от влажной земли парка и сада. Будоражащий, манящий. Только мысль о скорпионах, змеях и других тварях сдерживает от того, чтобы встать на четвереньки».

Он понял, что пьянеет и посмотрел на часы, как будто бы они могли показать ему степень его опьянения. Он нахмурился. Глупо, но было только два часа ночи.

«Нет, времени у них было недостаточно, явно недостаточно. Всего восемь месяцев до гонок „Тарга Флорио". А может быть, и достаточно. Может быть. Если они доведут „Птичью клетку" или „Паука". Черт возьми!» – Он со злостью швырнул стакан в темноту так далеко, как только мог, и подождал звона разбитого стекла. Ничего. «Какой-нибудь бедный мексиканский батрак найдет этот стакан, зацепившийся за ветки лимонного дерева и подумает… какого черта. Откуда я знаю, что подумает мексиканец?» – злобно вопросил он сам себя.

Ходдинг был для него только обузой. За короткий срок в два года они сотворили «Скорпиона» из случайного наброска. От рисунка до реального воплощения. Не так уж плохо. И машина получилась неплохой, если еще учесть тот факт, что им пришлось прибегать к услугам изготовителей штампов, где только можно, покупать оборудование, литье и ковку лучшего качества, чем этого можно было добиться на их собственном заводе и под руководством собственных инженеров. А если знать, что он был единственным стоящим инженером, то создание автомобиля представляется каким-то чудом.

Но все переменилось с появлением Сибил. Теперь Ходдинг не показывался на «племенной ферме» раньше десяти, а то и одиннадцати часов. Иногда он совсем не приходил.

И все равно Пол чувствовал, что даже в такой ситуации он смог бы довести дело до конца, если бы его постоянно не тащили на слишком продолжительные празднества. Это уже вторая по счету гулянка за три месяца. Последняя длилась только четыре дня, это правда, но эта огненно-рыжая лыжница-бездельница с горы Киско оказалась опытной сиделкой и ей показалось, что она может предъявить на него свои претензии только потому, что она меняла повязку на его ушибленном локте. Она заявилась в его квартиру через три дня после его возвращения в Лос-Анджелес, провозгласив, что намерена оставить снега и посвятить себя «любви». И поскольку нет ничего труднее на свете, чем утешить безмерное горе истерички-лыжницы, то ему пришлось проливать водопады бальзама на ее израненную душу, прежде чем отправить ее обратно в страну фуникулеров. На это ушло еще два дня.

Так что, поскольку у него оставалось всего восемь месяцев до открытия «Тарга Флорио», он должен был дорожить каждой минутой, чтобы пестовать «их дитя».

На самом деле это был не их, а его, Ходдинга, ребенок. Он заплатил за него. Уже два миллиона и, может быть, еще больше заплатит. «И ты думаешь, – говорил он себе, яростно колотя кулаком по каменной стенке, – ты думаешь, что потратив такие деньги, он будет заботиться о будущем? Это тебе он поручил заботиться о будущем».