Женский клуб - Това Мирвис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Не берусь сказать, что нам стоит делать из этого далеко идущие выводы, но я видела Бат-Шеву во сне, и она была словно призрак: в таком длинном белом одеянии и то вплывала, то выплывала из дома, – сообщила миссис Леви и покачала головой. Она проснулась в холодном поту и не могла уснуть, пока не растолкала Ирвинга и он не обнял ее крепко-крепко.
– Сейчас еще рано, мы не знаем наверняка, что она не придет, – заметила Эдит. – А пока лучше бы нам перестать о ней думать.
Мы пытались отвлечься от мыслей о Бат-Шеве. Нам следовало заняться совсем другими вещами. Мы так и не нашли нужную страницу в сидурах, нам нужно было успеть пробежать пропущенную часть утренней службы, а уже близилось время чтения Торы. Раввин встал перед ковчегом, обращенным к востоку, и наши сердца и глаза устремились к Иерусалиму. Изначально ковчег был покрыт пологом с изображением разделения вод Красного моря. Но со временем ткань истрепалась и выцвела, и в прошлом году семья Цукерманов подарила синагоге новые раздвижные дверцы в форме Скрижалей Завета – две большие плиты из иерусалимского камня. На церемонии посвящения Наоми Айзенберг заметила, что, когда ковчег открывают, кажется, будто скрижали с Десятью заповедями снова разбиваются. Нам это не показалось смешным; напротив, эти грозные плиты напоминали нам о Том, перед Кем мы стояли.
Читалась недельная глава Торы. Одна из наших любимых, настоящее отдохновение после долгих недель чтения о жертвоприношениях в храме. Мы слушали историю Кораха, который восстал против Моисея в пустыне, и старались представить себе эту картину. Вот собрались люди: одни на стороне Моисея, другие против него. И в громе, молнии и огнях, затмевающих фейерверки в день Четвертого июля, земля обратилась чудовищем, разверзла пасть и поглотила Кораха и его приспешников[4]. Мы уже вживались в сцену, воображая себя на краю пропасти, как вдруг двери синагоги распахнулись. Образ Кораха растаял, и в дверном проеме мы увидели Бат-Шеву и Аялу.
Бат-Шева не дрогнула под нашими взорами. Она распрямила плечи, высоко подняла голову и откинула назад волосы. На ней было свободное летящее платье из тонкой бежевой ткани. Но, несмотря на обилие материи, ему недоставало скромности. В нем не было пристойности наших строгих платьев и летних костюмов, и слишком явным для нас было ее тело под этим платьем, ее длинные ноги и стройная фигура. Аяла стояла позади, прикусив нижнюю губу, готовая вот-вот расплакаться. Если Бат-Шеву как будто не смущало обилие новых лиц, то Аяла выглядела робкой и неуверенной.
Увидев миссис Леви, Бат-Шева помахала рукой. Миссис Леви понимала: этого следовало ожидать, во всем городе Бат-Шева знала только ее. Она кивнула и помахала в ответ. Но свободных мест рядом не было. Миссис Леви всегда сидела в ряду за Хелен Шайовиц, вместе со своей кузиной Бесси Киммель с одной стороны и Эдит Шапиро – с другой, и есть же, в конце концов, традиции, которые нельзя нарушать. Бат-Шева поняла и стала высматривать два свободных места, с которыми не было проблем. Синагога заполнялась только на Рош га-Шана и Йом Кипур, а в обычные субботы, вроде этой, больше походила на кинотеатр, где показывают непопулярное кино. Бат-Шева дошла до начала женской половины и опустилась в первом ряду, где никто из нас никогда не садился.
Мы снова попытались вернуться к чтению Торы. Мы же в синагоге, мы должны сосредоточиться, попрекали мы себя и друг друга. Но ничего не могли поделать. Мы то и дело отрывали глаза и украдкой поглядывали на Бат-Шеву.
Хелен Шайовиц наклонилась к Бекки Фельдман, раскрыв Хумаш[5] не на той странице.
– Я точно слышала, что она из обращенных.
– Про остальное не поручусь, а вот что она не еврейка, я поняла в первую же секунду, – ответила Бекки. Она считала себя большим знатоком в этих вопросах. Ее дочь Шира гуляла с какой-то девчонкой, которую повстречала в торговом центре, и Бекки было довольно одного взгляда, чтобы понять, что та не еврейка.
– Это самая печальная история, что я слышала, – сказала Рена Рейнхард. – Сначала Бенджамин Джейкобс так ужасно погибает, а теперь эта потерянная душа появляется здесь.
– Я знала! Говорю вам, я точно знала. Стоило мне ее увидеть, я тотчас догадалась, кто это, – уверяла миссис Леви.
Чтение Торы завершилось, и мы перестали шептаться. Один из мужчин поднял Тору, раскрыв свиток, и мы все вместе произнесли на иврите: «Вот Тора, которую передал Моисей сынам Израиля по слову Бога, данному Моисею». Затем кантор взял Тору и, обнося ее вокруг зала, вместе с остальными мужчинами запел: «Пойте Господу, святые Его, славьте память Святыни его, ибо на мгновение гнев Его, на всю жизнь благоволение Его». Мы не пели. Хотя мы знали слова, мы тихонечко мурлыкали. Так уж у нас было заведено.
Но Бат-Шева пела, да так, что всем было слышно. Она знала слова, и, к нашему удивлению, ее иврит звучал очень естественно, даже лучше, чем у иных из нас. Но ее громкое пение ясно говорило о том, что она не из наших. Может, встань она где-то сзади, было бы еще ничего. Но она стояла в первом ряду и раскачивалась в такт словам, глаза закрыты, кулаки крепко сжаты. Она молила Господа прямо сейчас, прямо перед всеми.
– Кое-кто явно любит петь, – отметила Бесси Киммель.
– По-моему, она рисуется, – вставила Эдит Шапиро. В свое время она была известна своим чудесным голосом. Между прочим, много лет назад даже исполнила соло на школьном рождественском празднике, но об этом она предпочитала не распространяться.
– Может, так у них принято в церкви. Не то чтобы я там когда-нибудь бывала, но смею предположить, они там много поют, – сказала Бесси.
– Но почему надо петь так громко? – недоумевала Хелен Шайовиц. – Я, конечно, не раввин, но не думаю, что это правильно.
– Я бы сказала, она пробуется на кантора, – хихикнула миссис Леви.
Все это время Леанна Цукерман сидела молча, не принимая участия в разговорах. Леанна была родом из Чикаго, но жила в Мемфисе уже одиннадцать лет, с тех пор как вышла за Брюса Цукермана, коренного мемфийца. Вообще ей нравилось здесь жить, но сегодня уж очень надоело слушать, как люди судачили о Бат-Шеве; ей хотелось, чтобы они оставили бедную женщину в покое. Но произнести это вслух она не осмеливалась. Слишком велика
