Синдикат «Громовержец» - Михаил Тырин

Удивление окутывало любого зарыбинца еще в момент рождения. Это и понятно — детям свойственно удивляться. Новый, девственно чистый человек появлялся на свет под квохтанье деловитых куриц, прохаживающихся под окнами роддома, под фырканье лошадей, под звон посуды в приемном пункте, звонкий переклик старух на огородах. Есть ли кому-то дело, что в мире стало одним жителем больше? Знает ли мир, что этот житель должен хоть в малой мере изменить его?

Человек понемножку рос, все яснее осознавая свое место среди этих пыльных улиц, скрипучих дверей, шатких заборов, громыхающих по разбитым дорогам грузовиков, запаха дров и дыма, жужжания мух на окнах, ночного перелая собак и звона церковных колоколов.

Потом человек попадал в школу, о которой был, конечно, достаточно наслышан, о которой читал в книгах и смотрел в передачах. И вдруг с удивлением обнаруживал, что вместо светлых чистых классов он попадал в низкие комнаты с провисшими потолками, в узкие полутемные коридоры и холодные уборные. А вместо семьи добрых товарищей его окружает дикое, орущее, злое, дерущееся, истеричное стадо человеческих детенышей. И вдруг оказывалось, что и сам он — ничем не примечательная часть этого стада.

И все готов был терпеть юный человек — осклизлые котлеты в столовой, жестокие детские разборки за сараями, вывернутые и опустошенные карманы, когда оставляешь пальто в раздевалке, дохлых мышей в карманах, когда отказываешься курить или разводить костер под привязанной кошкой, насмешки учителей, окончательно уверенных в том, что их ученики — кретины… Все терпел человек, потому что еще ждал его большой мир, а в том мире многое требовалось изменить.

Но кончалась школа, и надо было что-то решать. А родителям накладно отправлять чадо учиться в областной институт. Тем более что рядом было несколько уже проторенных дорожек — училище механизаторов да аграрный техникум, прозванный в народе «навозной академией». От школы они отличались тем, что преподавателей можно угощать сигаретами, а ходить на занятия необязательно.

Уходя с новенькими шоферскими правами в армию, молодой человек обнаруживал там целое скопище таких же удивленных. Но там у каждого имелась своя печаль, и вообще это тема для другой истории.

Человек возвращался, повзрослев, но свой маленький мир он заставал точно таким же: все так же гуляли по дворам курицы, и тряслись по ухабам грузовики. И опять наставало время удивляться — выходит, за все это время никто даже не попытался ничего изменить?

Но невелика печаль, когда впереди еще целая жизнь. Хоть и вновь приходилось идти по проторенным дорожкам — будь то промзавод или молочный комбинат, элеватор или автохозяйство. Да только и там царило сплошное недоумение. «Может, все еще впереди?» — робко надеялся человек, глядя на своих собратьев, которые бродили из угла в угол, просили друг у друга мелкие деньги в долг, курили одну папиросу на троих, жаловались на плохую организацию труда. Иногда, правда, приходилось что-то делать — например очищать сарай от проржавевшего насквозь оборудования или подтаскивать баллон, чтобы заварить «Жигули» кому-нибудь из знакомых директора. Но мир от этого не менялся. Совсем не менялся.

Человек ждал, а годы все шли, шли… И постепенно чувство сладкого ожидания все больше вытеснялось недоумением, которое мрачным облаком висело над городом. И в какой-то момент человек мог остановиться посреди улицы, увидев клубную афишу с сообщением о концерте областной филармонии, и удивленно подумать: «Что это, кому это? Неужели где-то еще шевелится какая-то жизнь?»

Или, наткнувшись блуждающим взглядом на вывеску районной библиотеки, он вдруг начинал хмурить брови, силясь вспомнить: «Какой прок скрывается за этими стенами?»

Неожиданно человек обнаруживал, что он уже стар. Что он болен, что он уже не может ходить и работать, что он умирает. И тогда его посещала последняя, но самая горькая доля удивления: «Как же так, когда это произошло, ведь я еще собирался?..»

А под окнами все так же прохаживались курицы и храпели лошади. И все те же грузовики месили грязь или поднимали колесами пыль.

Уже через три дня после налета на универмаг трудно было понять: а было ли что-то на самом деле или померещилось?

С одной стороны, народ только об этом и говорил. Но с другой, почти ничего, кроме изуродованных зданий, о происшествии не напоминало. Убрали завалы, вставили новые стекла в универмаге, начали латать рухнувшую стену напротив. Ну, конечно, похоронили погибших.

А потом и старик Плюгаев воцарился с мухобойками на привычном месте, как знак стабильности, символ размеренных будней.

Но ни одного внятного объяснения так и не появилось. Районная газета, которая прежде могла посвятить целый разворот причинам миграции полевой мыши или новой версии гибели динозавров, вообще не заметила чрезвычайного происшествия. Ни единого слова о вторжении в город вооруженной банды она не напечатала. Не считая маленького некролога по поводу «безвременной кончины» родителей Машки Дерезуевой.

Впрочем, это молчание объяснялось просто. После эмоциональной беседы, которую начальник милиции имел с суровым полковником, на происшествие была наложена печать государственной тайны. Дутов был этому очень даже рад и с большой охотой убедил районное начальство сохранять солидное молчание. Ничего не было — и точка. А народ пусть себе болтает что хочет.

А народ и болтал. Как молодой ручей находит себе путь среди нагромождения камней, так и людская мысль отыскала наиболее простую дорожку в запутанном лабиринте обстоятельств.

Собственно, народная версия облетела город уже под конец второго дня. Об этом говорили вполголоса. Мол, зенитчики сбили над Зарыбинском иностранный самолет с диверсионным отрядом — все слышали странный гром. Самолет летел на Москву, но за неимением лучшего, вражескому десанту пришлось захватывать Зарыбинск. До горсовета дойти не успели — засели в магазине. Или просто перепутали вывески — нерусские же!

Народ сходился во мнении, что на спокойствие Зарыбинска посягнули какие-то «исламцы». Неизвестно, кто первый предложил эту мысль, но утвердилась она легко. В самом деле, не американцы же…

Потом появились наши и быстренько разделались с интервентами. Просто и красиво, как, впрочем, и подобает доблестной русской армии.

Не всех, конечно, устроил такой бодрый патриотический сценарий, но мыслящие люди, как известно, часто бывают в меньшинстве. В Зарыбинске это правило никогда не нарушалось.

Район Промзавода был еще не городом, а одноэтажным поселком, вплотную примыкающим к Зарыбинску. Жилые дома так тесно соседствовали с производственными постройками, что часто нельзя было понять, где находишься: еще на улице или уже на территории завода.

И там, и там пространство было одинаково захламлено бетонными глыбами, ржавыми скелетами механизмов, мотками измочаленного троса, мятыми и вонючими железными бочками и еще бог знает чем.

Гимназисты старались эти унылые места не посещать. Но у Кирилла так не получалось. На Промзаводе жила его бабка, и время от времени он обязан был наносить ей родственные визиты.

На этот раз мать послала его с простым поручением: отвезти семена тыквы, это был какой-то особенный, сладкий и душистый сорт.

Бабка, естественно, была прослышана о происшествии в центре города, хотя лично там не присутствовала. Все уже знали про стрельбу и взрывы, даже жители окрестных деревень, приезжая за хлебом и крупой, вполголоса спрашивали у продавцов:

— Тут у вас прямо штреляли, да? Вот же, а! Уже прямо в людей штреляют!

Пока Кирилл сидел на веранде дома перед кружкой с невкусным жидким чаем, бабка собирала его в дорогу, набивая брезентовую сумку банками, огурцами, сушеными грибами и прочим старушечьим капиталом.

— И что ж, прямо на улице палили? — сокрушенно спрашивала она. — Прямо из ружей, да? Ах ты, деточка… Ну в тебя-то не попали? Ты-то хоть спрятался? Ах, беда какая, ну беда… Ну хоть поймали их, жуликов этих? Ну и то хорошо. А то, как же это — прямо на улице, из ружей…

Кирилл с облегчением дождался, когда можно было привязать сумку к багажнику и вскочить на велосипед.

— Ну ты гляди, поаккуратнее, — напутствовала бабка. — Теперь сам видишь как. На улице в честных людей палят…

Кирилл энергично крутил педали, стараясь объезжать ямы и булыжники. Дворовые собаки провожали его бесцветным, каким-то формальным гавканьем и не пытались преследовать. Стояла жара.

Там, где кончались дома и дорога шла немного под уклон, возвышалась старая водокачка. Кирилл собирался разогнаться и проскочить это опасное место с ветерком — как-никак здесь находилось логово промзаводских «болтов».

Но проскочить водокачку не удалось. На пути паслось целых пятеро местных пацанов. Дело, которым они занимались на дороге, было в общем-то характерно для их возраста, склонностей и образа жизни. Ребятишки долбили палками по ржавому заброшенному кузову «Москвича», соревнуясь, кто ударит погромче и оставит вмятину поглубже.