В степях Зауралья. Книга вторая - Николай Глебов

Были арестованы все сочувствующие большевикам и активисты станичного Совета. В момент ареста Гриши у старой Рахманцевой отнялась рука. На утро она едва добрела в станичное правление узнать о судьбе Григория.

Атаман Сироткин встретил ее с издевкой:

— Твоего большевика мы сначала потешим, а потом расстреляем вместе с другими коммунистами.

Рахманцева, высоко подняв голову, ответила:

— Вы бы шли на фронт и там показали свою храбрость, а то воюете здесь с полумертвыми бабами. Моего сына стрелять не за что: он бычников не обворовывал!

С помощью людей она едва дошла до дому. На следующий день ее парализовало, и к вечеру она умерла.

В полдень белогвардейцы обшарили все углы в доме Егора Летунова, заглянули в подполье. Взбешенные безрезультатным обыском, они накинулись на старика.

— Сказывай, где твои сыновья?

— Мои сыновья в Красной гвардии, бьют таких гадов, как вы, — гордо ответил тот.

Сильный удар в лицо свалил Егора на пол. Отбросив упавшую на грудь мужа старуху, белогвардейцы выволокли Летунова на двор и там прикончили мужественного старика.

Пришел в станицу с артиллерийской батареей карательный отряд полковника Разделишина с батальоном башкирских стрелков и пехотной частью головорезов Каппеля.

Созданная карателями военно-следственная комиссия принялась за свою грязную работу. Значительную часть местных коммунистов и фронтовиков вывели на окраину станицы, поставили возле вырытой ямы и расстреляли из пулемета.

Ночью раненый фронтовик Герасименко выполз из ямы, где лежали убитые товарищи, и спрятался за амбаром. Его заметили. К месту новой казни его повел дутовец. Доро́гой нанес шашкой несколько тяжелых ран, воткнул в его горло клинок.

Елшанка запылала.

— Сжечь большевистскую Елшанку дотла! — распорядился Разделишин.

Крики женщин, плач детей, рев скотины — все смешалось с треском пожара и смрадным дымом. Через несколько часов от Елшанки остались обугленные бревна, вздувшиеся трупы животных и уныло бродившие по пожарищу уцелевшие женщины и дети. Случай помог Паше Горячкиной скрыться от расправы.

За день до налета карателей она получила письмо от больной родственницы и выехала к ней на хутор. Через три дня отряд полковника Разделишина с чехами и белоказаками ушел на Кустанай.

Виктор Словцов, братья Новгородцевы и часть арестованных усть-уйских казаков были отправлены в Челябинскую тюрьму.

Здесь Виктор Словцов и встретился с Ниной Дробышевой, которая шла по заданию подпольного комитета в поселок «Порт-Артур».

Глава 7

Над Звериноголовской светило ласковое весеннее солнце, заливало сверкающим теплом сосновые леса, пашни, березовые рощи.

Легкий ветерок приносил с полей еле уловимый запах свежих трав.

Лупан ходил хмурый. Задерживалась сдача хлеба. Однажды вызвал Евграфа из избы, чтобы не слышали бабы, сказал сурово:

— Седлай коня и езжай в Марамыш к главному партийному человеку. Скажи ему, что уполномоченный упродкома на поводу у богатых идет. Поблажкой занимается. У Силантия Ведерникова днюет и ночует. Бедноте ходу не дает.

Лошадь Евграфа с трудом вытаскивала ноги из липкой грязи и только на высоких местах, где было сухо, шла рысью. Над озерными камышами стоял неумолчный гомон птиц, в тихой заводи плескалась крупная рыба. От земли шел пар. Казалось, поля отдыхали, нежились под солнцем после суровой зимы. Кое-где на пригорках показалась первая зелень.

Евграф подтянул повод, приподнялся на стременах. Кругом лежали свободные от снега поля и луга. В далекой дымке яркого дня блестела водяная гладь Донков. За ними шли казачьи и мужицкие покосы.

«Придется часть лугов отрезать нынче донковцам, — подумал Евграф, — да и выпасами поделиться. Хватит всем…»

Еще зимой Евграф был избран председателем станичного исполкома.

Окинув еще раз, взглядом окружающую местность, Евграф стал поторапливать коня.

Отдохнув в станице Прорывной у знакомого казака, он только к ночи добрался до города.

Марамыш спал. Лишь в здании укома партии светился огонек, и, проезжая мимо, Евграф подумал:

«Разве заехать к Григорию Ивановичу. Похоже, что работает: отдохнуть человеку некогда».

На осторожный стук Истомина Русаков ответил:

— Заходите!

Евграф вошел, козырнул по военной привычке. Лицо председателя укома выглядело усталым.

— Садись, Евграф, рассказывай, как у тебя дела в Зверинке.

— Плохо, Григорий Иванович, упродкомовцы самовольничают. Уполномоченный пьянствует вместе с богатыми казаками, поблажку им дает. Вызывали на ячейку, куда там! — Истомин махнул рукой. — Наганом стал размахивать. «Я, говорит, подчиняюсь только своему упродкомиссару».

Русаков встал и прошелся по комнате:

— Комиссаром в упродкоме теперь Епифан Батурин. Уполномоченный из Зверинки отозван. Тебе, Евграф, придется помочь нам исправить зло, которое он там нанес.

Русаков подошел к Истомину вплотную и, положив руку на плечо, заговорил не торопясь:

— Видишь ли, Евграф, одни враги открыто идут с оружием в руках, другие прячутся под личиной друзей. И теми и другими руководит ненависть к молодой Советской республике. Нужно быть бдительным, во-время распознавать их замыслы, бороться с теми, кто мешает нам… — Григорий Иванович снова прошелся по комнате. — Когда вернешься домой, расскажи фронтовикам и бедноте, что списки плательщиков будут пересмотрены, — помолчав, неожиданно спросил:

— Как здоровье Устиньи Елизаровны?

— Бегает помаленьку, — ответил тот, улыбаясь.

Проводив Истомина, Григорий Иванович подошел к окну и распахнул створки. Русаков облокотился на подоконник и долго смотрел на усыпанное звездами небо. Веяло свежестью наступающего утра. В темной выси курлыкали невидимые журавли. Недалеко от палисадника, пересекая падающий на улицу свет лампы, прошли парень с девушкой.

«Не забыть мне Устинью, не вернуть», — Григорий Иванович прислонился лбом к холодному стеклу и долго стоял в тяжелом раздумье.

Начало светать. Над бором, окружавшим котловину города, поднималась розовая полоска света. Солнце еще не взошло, но его лучи уже бороздили небо. Русаков отошел от окна и, тяжело вздохнув, занялся бумагами.

Увидев зятя, старый Батурин поспешно открыл ворота и, взяв коня за повод, кивнул головой в сторону крыльца.

— Заходи.

За чаем Елизар спросил гостя:

— Как там Устинья?

— Покою мне не дает… — улыбнулся Евграф. — В женкомиссии верховодит. Организует казачек. — Евграф оживился: — Прошлый раз приходит ко мне в исполком и говорит: так мол и так, Евграф Лупанович, когда будет решение Совета насчет покосов вдовам да безлошадным казачкам? А то, говорит, в Марамыш поедем, жаловаться на тебя будем. Пришлось, слышь ты, созвать исполком, решить дело с покосами в их пользу. Такая настойчивая стала, просто беда, — усмехнулся он, довольный.

В соседней комнате, где жила когда-то Устинья, проснулся Епифан.

За годы войны он возмужал. Между бровей легла суровая складка, голос стал тверже и темнокарие глаза глядели строже.

Поздоровавшись с зятем и наскоро позавтракав, молодой Батурин стал собираться в упродком.

— Зайди, Евграф, в исполком. Новый секретарь, Христина Ростовцева, вчера о тебе спрашивала. Помнишь, учительницу из Кочердыка?

— А как же, помню, зайду обязательно! Кстати, дела там есть.

Через час, поднимаясь на крыльцо исполкомовского дома, Истомин неожиданно столкнулся с кривым Ераской. Донковский бобыль был одет щеголевато. В новых керзовых сапогах, военной гимнастерке, брюках галифе, с перекинутой через плечо полевой сумкой он был похож на ротного каптенармуса. Простодушное лицо с козлиной бородкой попрежнему смотрело на мир с детской доверчивостью.

— Сорок одно вам с кисточкой! — ухмыляясь, Ераско протянул шершавую ладонь Евграфу.

— Здравствуй, здравствуй, Герасим, — весело заговорил Истомин. — Как она, жизнь-то?

— Лучше всех, — блеснув своим единственным глазом, Ераско выставил ногу: смотри, дескать, обут, одет, и, помолчав, произнес с достоинством:

— Теперь, Евграф Лупанович, я при должности.

— Какой?

— Мы с Федотом Поликарповичем Осокиным трамотом[1] управляем. Он, значит, у меня командиром, а я бумажки разношу насчет мобилизации конного транспорта.

— Ого, ты, оказывается, большим делом ворочаешь, — улыбнулся Евграф.

— А как же, — оживленно продолжал тот. — К слову доведись, потребовалась тебе подвода. Куда сунуться? К нам с Федотом Поликарповичем; мигом коня достанем. Вот только с гидрой плохо, — вздохнул Ераско. — Прихожу прошлый раз к Никите Фирсову. Сам-то старик больной лежит, на ладан, похоже, дышит. Молодого хозяина не было. Встретил меня их доверенный Никодим Елеонский. Сидит за столом, как бугай, сердитый.