За две монетки - Антон Дубинин

«Вот он, наш умненький мальчик. Читает блаженного Генриха Сузо, а знаешь, что он представляет себе, когда дрочит? Интересно, а захотел бы он поближе самого Генриха Сузо?»

Марко тряхнул головой. Никто на него не смотрит, в конце концов, и книга обернута! Неужели это и есть диавол? Мерзкий голос в оба уха, голос, который никогда не скажет доброго, обвинитель — nomen est omen? Постамент был теплым от изливающейся на него Божьей любви. Рейнских мистиков все равно придется сдавать.

«Глава 10. Третье: Почему Бог допускает, чтобы друзьям Его в этой жизни было плохо».

А и в самом деле, почему, Господи? Какое расстояние между безличным «почему» брата-студента, которого ждут на экзамене вопросы по рейнским мистикам, и «почему» настоящего Сузо… настоящего Марко.

«Служитель: Господи, лежит у меня на сердце еще один груз. Позволь сказать об этом Тебе! Ах, любезный Господи, разреши мне с Твоего позволения говорить об этом так, как делал это св. Иеремия! Люди говорят: какой бы интимной и проникновенной ни была любовь Твоя, Твое дружество, порой допускаешь Ты, что друзьям Твоим горько от страданий, которые Ты им посылаешь, — что испытывают они презрение всего мира и сталкиваются со всяческой мерзостью, внешней и внутренней».

Вот уже и книга начала обвинять его. Кто следующий?

Сидя перед настоящим доктором Айболитом, Марко пытался опередить его хотя бы на пару ходов; понять как можно скорее, получится ли отстоять что-нибудь, выпросить нужные таблетки или что-там-еще, не раскрыв того, что он раскрывать отнюдь не собирался. И с каждым новым витком их диалога он понимал, что вот здесь и здесь позицию придется сдать. Савонаролин Монастырь Сан-Марко уже окружен, враги уже в клуатре, будем надеяться, что удастся не пустить их хотя бы в церковь. Марко не собирался ни за что на свете сообщать доктору двух вещей: того, что он монах, и того, что он гомосек.

Если ты приходишь в больницу с вывихнутой рукой, совсем не обязательно подробно рассказывать костоправу, где и как именно ты ее вывихнул, верно, опытный регбист? Тебе нужен только хороший рывок, а потом — плотная повязка.

Спадолини выглядел истинным Айболитом, будто нарочно долгие годы работал именно над этим образом доброго доктора. Портрет доктора Тито все братья Кортезе хорошо знали по обложке детской книжки, книжки из дорогого русского магазина, которую во время детских болезней бабушка успела выучить почти наизусть и брала ее в руки только ради соблюдения ритуала: литургии чтения лежащему больному. «Добрый доктор Айболит! Он под деревом сидит; приходи к нему лечиться и корова, и волчица…»

Доброе до растерянности лицо, очечки, увеличивающие вдвое и без того большие светлые глаза. Аккуратная бородка и седые волосы клочками. Располагающая к себе внешность, что называется. Приходи к нему лечиться и корова, и волчица. Пожалуй, будь доктор толст, или резок, или нехорош собой, Марко испытал бы к нему больше доверия.

И не чужд юмора: над столом профессора аккурат под портретом лысоватого старика с трубкой висела картинка — изящная карикатура перышком и чернилами, видно, подарок от кого-то из пациентов. На картинке лихо нарисованный врач, в котором и в виде шаржа безошибочно угадывался Спадолини, сочувственно внимал смятенному пациенту, одолеваемому со всех сторон десятком страховидных чертей: «А больше всего меня бесит, доктор, что это даже не мои собственные демоны — их придумали Босх и Гойя!» — гласила надпись в положенном пузыре над головой страдальца.

— Одно то, что вы пришли ко мне, говорит о вас много хорошего. Например, вы достаточно честны с самим собой, чтобы отдать себе отчет: самостоятельно вы не справляетесь с ситуацией, в чем бы она ни состояла. Опять-таки что вы готовы работать, готовы лечиться, что в вас жив дух борьбы, вы хотите жить и хотите исправить то, что разладилось. Однако до сих пор я слышал от вас только описание симптомов вашей болезни: плохой сон, истерики, раздражительность, спад успеваемости…

— Еще кошмары.

— И еще кошмары. Но это все, как вы сами понимаете, симптомы; чтобы от них избавиться, нужно определить, в чем состоит болезнь. Психоанализ отличается от лечения чисто телесных болезней тем, что здесь от пациента требуется едва ли не больше усердия, чем от врача. От вас ожидается много мужества. Вы соглашаетесь открыть передо мной этот черный ящик, какое бы чудовище из него ни показалось; иначе наши встречи будут бесполезны. Вы имеете право уйти после первого пробного сеанса и отказаться от психоанализа. Последствия в обоих случаях — за ваш счет. Итак, вы хотите лечиться у меня?

— Хочу, конечно. Хочу.

— Я вам верю и постараюсь не давить на вас. Молодым людям вашего склада сам поход к психоаналитику обычно дается нелегко. Для вас это что-то вроде подвига, необходимого унижения, и сейчас вы стараетесь держать лицо передо мной. Но вы все же способны победить себя и признать происходящее болезнью — иначе вы, человек религиозный, отправились бы не к врачу, а скорее к исповеднику…

— С чего вы взяли, что я… религиозный?[2] — Марко вскинулся, совершенно огорошенный, будто получил мячом по голове. Череп так и звенел. Ощущение как во сне, когда замечаешь, что вышел на улицу без штанов. Перед поездкой Марко так старательно избавлялся от всех внешних признаков своего монашества — даже рюкзачок взял особенно модный, заняв его у Анджело, и нательный крест хорошенько спрятал под рубашку…

Айболит сдержанно засмеялся.

— Я мог бы показать вам чудеса дедукции, если бы имел моральное право на неискренность. Сказать вам, что при входе вы особым образом осмотрели стены приемной, будто ища, на что перекреститься… Собственно, вы так и сделали, но точно так же мог бы поступить и неверующий, попросту пытаясь понять, что за человек хозяин кабинета. Но я не буду вас дурачить. У вас на пальце кольцо-четки, которое редко носят спортивные молодые люди в качестве подарка от девушки или материнского благословения.

Страшно покраснев, Марко повернул колечко-розарий крестом внутрь. Так привык к нему за десять лет, что совершенно не замечал… вот и забыл снять. Выставил себя идиотом. Счет сто-ноль в пользу доктора.

— Я не вижу причин этого стесняться, — ласково сообщил Айболит. — Среди моих пациентов немало верующих людей; я бы назвал вам пару известных в городе имен, если бы не врачебный долг полной конфиденциальности. Случалось мне лечить и священника, который, в свою очередь, не находил в этом никакого унижения для веры, как нет ничего постыдного в визите к дантисту. Но не забудьте, что пациента, не дающего себя по-настоящему осмотреть, лечить невозможно. А вы сейчас изо всех сил сопротивляетесь осмотру.

— Я же вам сказал правду. Я сказал, что влюблен… И что это меня… тревожит.

— Несомненно, вы говорите правду, но лишь самую поверхностную, а нам придется погрузиться в глубину. Влюблен — в данной ситуации общее слово. Вы как больной, сообщающий врачу, что скверно себя чувствует. Влюбленность как разновидность измененного состояния сознания может быть колоссальным источником энергии и сил. Если вы не расскажете в подробностях, почему эта влюбленность для вас — источник болезни, я не смогу вам помочь.

— Хорошо, — яростно вздохнул Марко, уставившись на чернильных демонов над докторской головой. — Я попробую. Я влюблен безответно. В… персону, ответа от которой не получу и с которой я по ряду обстоятельств в любом случае не хотел бы связывать свою жизнь. Это… влечение существует вопреки моей воле. А я привык сам управлять своими эмоциями.

— Почему же вы уверены, что не получите ответа от любимой вами, как вы выразились, персоны?

— Это… невозможно. Да я бы и не хотел. Что бы я делал, если бы…

Марко невольно задохнулся, представив себе замечательную сцену — они с отцом Гильермо, взасос целующиеся на хорах; его черные усы щекочут Марко губы… Они обжимаются в монастырской трапезной, пока никто не видит. За руки, переплетя пальцы, шагают в университет… Это даже не дичь, это никакой Босх не придумает.

— Я бы первый повесился, — решительно сообщил Марко, глядя на Спадолини, как на искушение святого Антония. Голубые глаза доктора ответили прямо.

— Почему?

— Это был бы конец… Моей карьеры, — лихо вывернулся защитник Сан-Марко, еще на чуть-чуть отсрочив неминуемую капитуляцию.

— В вашей иерархии ценностей карьера занимает настолько важное место?

— Да. Это вся моя жизнь, мое… призвание. Самое важное, что у меня есть.

Сейчас он люто ненавидел доктора, заставляющего его сгорать со стыда, а заодно и Пьетро, подсунувшего ему этого людоеда, и приора, сочувственно спросившего, не дать ли ему денег… Все вокруг кивают, улыбаются, а сами презирают его и дружно выталкивают из жизни, выжимают, как из переполненного римского трамвая. А уж больше всех на свете он ненавидел брата Гильермо. С его смехом, голосом, руками, ногами, усами. Дурацким смехом! Тощими руками! Облезлыми усами! Чертова магистра, чертова регента, чертова… гада, самим своим существованием сделавшего его, Марко, пидорасом. Да чего бы ему стоило лет пять назад свалить хоть в ту же Сиену! Хоть в Рим, преподавать в свой сраный Анджеликум! Чего ему стоило вообще не вступать в Орден, не попадаться на дороге, помереть во младенчестве?