Проклятие тамплиеров (сборник) - Михаил Попов

Могучая седая голова повернулась к капеллану, тот быстро сказал:

– Наши ряды чисты, мессир. Я готов прозакладывать свою голову – это так. Другое дело, имели ли место те вещи, о которых шла здесь речь, в те времена, затрудняюсь что-либо утверждать. Седая древность. Третий крестовый поход. Падение Иерусалима. Некоторые до сих пор пытаются свалить всю вину за его потерю на нас. Якобы это тамплиеры во имя каких-то своих таинственных целей сделали так, чтобы христиане утратили свои позиции в Святой земле. Видите, мессир, до чего договариваются некоторые… А тут еще рядом гора Ребелло.

Великий магистр повернулся к генеральному прокурору, тот уже был готов к ответу.

– Знаете, мессир, я вот что думаю. Если что-то и было в Святой земле из того, о чем повествовал здесь этот безумец, то оно там и осталось. Или во время исхода крестоносного воинства сначала на Кипр, а потом и во Францию, было утрачено. В Палестине христианское рыцарство стояло грудь в грудь с сарацинским Востоком и всеми его мерзопакостными таинствами. Преподобный Бонжорвиль, например, считает, и сквозь все свои труды проводит мысль, что все еретические моменты в деяниях и тайных установлениях Ордена были происхождения восточного. Будучи вынуждены очистить Восток, мы невольно очистились от всех восточных скверн.

– Не от всех, – вмешался капеллан, – ересь катарская тоже из дебрей восточных к нам вползла. Считаю это доказанным.

– Лишь пределы ордена Храма Соломонова имел я в виду, – возразил с достоинством генеральный прокурор, – лишь ряды рыцарей этого Ордена.

– Жаль, что не могу прочитать труды преподобного Бонжорвиля, – вступил в разговор де Молэ, – посему применим мы другой способ удостовериться в правоте ваших слов.

Иерархи ордена заинтересованно поглядели на своего вождя. Несмотря на то, что он был неграмотен и задавал порой наивные вопросы, как давеча, они никогда не переставали ощущать его превосходство над собой и были готовы беспрекословно повиноваться любым его приказам.

– Нам надлежит самым внимательным образом осмотреть одеяние нашего Ордена. Для этого мало одной нашей инспекции, пусть их будет столько, сколько пальцев у меня на руках и ногах, и еще раз столько. Найдите людей самых надежных и одновременно умных. Эти вещи не всегда совпадают. Дайте им полномочия самые обширные. Я скреплю их своей печатью. Начать надобно это дело немедленно. У меня есть основания думать, что подобная инспекция будет для нас спасением. Очень скоро вы поймете, что я имею в виду.

Жоффруа де Шарне понял, что вышел из состояния персонально обвиняемого. Он потянулся, как человек, сваливший с плеч своих тяжелую и неприятную ношу. Встал, прошелся вдоль окон.

– Ну что, свидетелей нет смысла вызывать.

– Отчего же нет? – сказал де Молэ сухо, – вызвать. И всех до единого.

В течение следующего часа господам инспекторам пришлось тяжело. Благородные дамы и отроковицы, которых беззаконный развратник Арман Ги сделал объектом своего отвратительного внимания, представ перед столь высокопоставленными лицами, решили, что смогут облегчить свою судьбу только чистосердечным раскаянием. Чистосердечное же раскаяние зиждется на полной откровенности. Поэтому и дамы, и в особенности отроковицы, изложили все, и в мельчайших подробностях, чему подвергались во время любовных игр с бывшим комтуром. И капеллан, и генеральный прокурор, и даже командор Нормандии были не только людьми, высоко стоящими в иерархии Ордена, но прежде всего монахами. И несмотря на житейскую осмотрительность и опытность, свойственные возрасту, они сохранили почти в полной неприкосновенности свою чистоту, и, стало быть, все говорившееся дамами оскорбляло их стыдливость. И не просто оскорбляло обжигало. Возможно, они были бы рады прекратить следствие уже после того, как первая прыщавая девчонка задрала подол юбки и указала им то место, за которое господин комтур любил ее укусить, но Великий магистр сидел спокойно и невозмутимо, как скала. О его спокойствие волны развращенной бабьей болтовни разбивались, как морские валы о прибрежный утес. Жак де Молэ входил во все мельчайшие особенности того бесчинства, в коем купался еще недавно Арман Ги. И допрашиваемые дамы, думая, что угождают дотошному старику, не жалели красок в описании своего падения.

Отроки и мужи, послужившие к удовлетворению содомских наклонностей комтура, были сдержаннее в словах. Во-первых, они были наслышаны о характере Жака де Молэ и знали, что подобные разговоры вряд ли могут ему понравиться, а во-вторых, мужчины вообще от природы много стыдливее женщин.

Любимым местом, где преступник подвергал своим атакам уступчивых монахов, был скрипторий, где переписывались священные книги.

– И ты обнажал свой срам пред ликом Библии? – потрясенно спросил капеллан одного переписчика.

Тот рухнул на колени и разрыдался. Но это был еще не предел. Огромный, рыжебородый помощник келаря повинился в том, что уступил домогательствам Армана Ги прямо в алтаре, что комтур налетел на него, как ястреб, и совершил свое дело, «даже не затворив алтарных врат».

Следователи были на грани обморока или, по крайней мере, умело изображали такую степень потрясения.

Помощник келаря в качестве сексуального объекта был не привлекательнее кочерги, мысль эту, бывшую, кажется, общей, выразил генеральный прокурор, повернувшись к командору:

– В вашем докладе речь шла о соблазнительных юнцах, брат Жоффруа.

– Да-а, – протянул де Бонна.

– Разврат вообще проистекает не по законам гармонии, – ответил командор Нормандии и вызвал очередного поднасильного.

Явился молодой коренастый парнишка деревенского вида. В Байе он ходил за лошадьми и за больными, если таковые появлялись. В сравнении с ним рыжебородый, соблазненный в алтаре громила, мог быть сочтен ближайшим родственником Аполлона. Парнишку звали Лако. Смотрел он зверем. Сплюснутый нос, дырки волосатых ноздрей, низкий лоб, дикие черные волосы, во рту угольки черных неровных зубов. Ноги кривые, с толстенными икрами. И разило от него то ли чесноком, то ли мочой. То ли мочой с чесноком.

Сказано, что уродство притягивает к себе зло. Оправдывая эту мысль, Арман Ги особенно изуверски обходился именно с этим крестьянским увальнем.

– «…Во время противоестественного совокупления был иссекаем плеткою по плечам и спине, – читал капеллан из предоставленной командором записи, – после чего мошонка оного Лако приколачивалась бронзовым гвоздем к доске. Когда…»

– Хватит, – сказал де Молэ и обратился к парню, – что ты сам нам скажешь?

Парень угрюмо молчал, не было даже понятно, дошел до него вопрос или нет.

– Он не мастер говорить, – вступил командор.

– Ну, ладно, – Великий магистр первый раз за все сегодняшнее утро позволил себе откинуться в кресле, и так все ясно. Иди Лако.

Наступившее после этого тягостное молчание нарушил Жоффруа де Шарне.

– Так как мы поступим с почитателем старых тамплиерских традиций, мессир?

– По уставу мы должны изгнать его из Ордена, – сказал генеральный прокурор.

Де Молэ встал, разминая затекшие члены, и подошел к высокому окну. Вымощенный камнем двор замка был залит солнечным светом, при этом накрапывал легкий дождик, – в природе тоже иногда случаются противоестественные комбинации.

– Мы нарушим Устав, – сказал Великий магистр, – не думаю, что мы имеем право выпустить такого человека в мир внешний. С тем адом, что горит у него в душе, он опасен для мира, пусть подвалы нашего Ордена станут для него тюрьмой. А может быть, и могилой.

Глава четвертая. Понтуаз

О мой Господь, известно, что СмиреньеГлаву клоня, лишь боле возрастает,А Гордость в пропасть с высоты падет,Я радуюсь, что мне грозит мученье.Вы предо мной гордились столь нескромно,Что песнь смирения не тронет Вас.Но гордость рушится. Я зрел не раз,Как ясный день сменялся ночью темной.

Филипп Красивый опустил забрало и сделался ужасен. Не лучше выглядели и его спутники. И брат Карл, и сын Людовик, и Гийом де Ногаре. И те два десятка рыцарей, что составляли королевскую свиту. Все они нацепили на себя допотопные варварские доспехи, отчего стали похожи на шайку разбойников, которых в те времена хватало на дорогах Франции. Впрочем, Его Величество добивался именно этого эффекта. Он любил развлекаться подобным образом. Сейчас его целью была корчма на дороге в пяти милях от Понтуаза. После известных прошлогодних событий Филипп решил обосноваться в этом городке, подальше от непредсказуемых и ненавидимых им парижан. Лувр он никогда не любил, а теперь еще и не доверял ему.

Поднялась вверх королевская рука, шайка костюмированных разбойников стала шагом спускаться по некрутому склону, поросшему молодыми дубами, к длинному деревянному строению, дымящему сразу двумя трубами. Это была корчма «Пьяный толстяк».