Дно разума - Алексей Атеев

Целый год Юра рос в Доме малютки без материнского пригляда. Изредка мамаша все же являлась сюда, справлялась о здоровье сына и спокойно удалялась, словно не замечая укоризненных взглядов нянечек. Однако, как только ребенок встал на ноги, материнские инстинкты в «кукушке» все же пересилили легкомыслие, она забрала Юру и принесла в землянку. Лет до трех она, уходя на работу, привязывала к ноге сына веревку, которая ограничивала передвижение мальчика. Летом и в начале осени он копался в огороде среди картофельной ботвы и чахлых помидоров, играл, строя из катушек и консервных банок автомобили, или бросал камешки в копошившихся в пыли воробьев. Когда Юра подрос, привязывать его стало бесполезно, и он влился в стаю полубеспризорной ребятни. Подобных детей в ту пору было в земляном поселке довольно много. Малолетняя шпана носилась по окрестностям, играла в «чижа», в «клек», в лапту или в футбол тряпичным мячом. В жаркие дни околачивалась на берегу реки, время от времени лазала на скрапную площадку в поисках оружия и воровала по мелочам.

Всеобщим поветрием в ту пору были голуби. Особо редких пород в поселке не наблюдалось. У солидных голубятников водились турманы, монахи и николаевские, но большинство ребятишек в породах разбиралось не очень чтобы… Мохноногий – вот главный критерий. Такие птицы ценились. Еще было модно щеголять особым голубятницким жаргоном. «Сизо-плекие», «красно-башие»… Эти слова звучали как заклинание, как ключ для проникновения в волшебный мир поднимающегося в небо голубиного вихря, сверкающих на солнце разноцветных перьев, треска хлопающих крыльев…

Вокруг голубятен концентрировались разного рода асоциальные элементы: уголовники всех мастей, вернувшиеся из отсидки или, наоборот, дожидавшиеся ареста, хулиганы, но больше всего было самых обычных мальчишек, которых звала в свои объятия блатная романтика. Здесь детвора набиралась понятий, которые в школе не преподавали, но которые, по мнению пацанов, должны были пригодиться в будущей жизни. Хотя тогда ни о какой будущей жизни даже не думали. Собирались возле будок, перед которыми на утоптанной до крепости бетона земле копошились птицы, хвалились собственными голубями, солидно цедили слова, тянули, один за другим, одну общую цигарку, презрительно сплевывали вязкую слюну сквозь зубы, стараясь цвиркнуть погромче, позабористей.

Юру уже в раннем детстве перекрестили в Скока. Прозвище так к нему и прилипло. Скок и Скок, он не обижался, даже гордился. Было в прозвище нечто несомненно блатное.

– Скок – по-нашему кража, – объяснил ему карманник Федул, – а скокарь – вор. Ты покамест не вор, и даже не воровайка, а так… шибздо малолетнее. Коли у тебя такая кликуха, должен ей соответствовать. Стыришь лопатник у фраера, тогда за своего проканаешь, а пока ты сявка локшовая.

Шустрый Юра скоро понял, где он, подлинный фарт, и примкнул к группе малолетних карманников, которыми верховодил опытный Федул, имевший уже три судимости, или, по-блатному, ходки. Вначале Скока поставили на перетырку, то есть он должен был получить украденный в толпе кошелек и побыстрее с ним скрыться. Постепенно он сам стал «щипать» карманы зазевавшихся граждан, а когда попался, получил год, ввиду малолетства, и отправился в лагерь. Было ему тогда пятнадцать. Скоро он вернулся и взялся за старое. Мастерство росло, однако и росло количество отсидок. Сейчас он освободился в очередной раз и еще в зоне твердо решил завязать.

Скок похрапывал и сопел. В уголках полуоткрытого рта пузырилась слюна. Ему снилось детство, голуби… Будто он и сам летает. То ли потому, что сам превратился в птицу, то ли просто от счастья, что наконец вернулся домой. Конечно, эту убогую нору и домом-то назвать было нельзя, однако ничего другого в жизни он не видел. Землянка – лагерь, землянка – лагерь… Вот и все его бытие. Но ведь живут же и по-другому. Имеют нормальные квартиры, работают, растят детей… Радуются жизни, другими словами… Эти мысли выплыли из подсознания, загнанные туда идиотской привычкой презрительно смотреть на окружающий его мир. Ощущение полета внезапно исчезло. Теперь он стоял на вершине горы, рядом со своей землянкой. Моросил бесконечный холодный дождь. Все вокруг было затянуто пеленой мутного тумана. Скок знал – дом рядом. Но в какой он стороне, совершенно не представлял. В то же время он осознавал: склон горы крутой. Сделаешь неверный шаг – и полетишь вниз, ломая кости. Что же сделать, как найти выход?

Вошедшая в землянку мать услышала, как сын глухо застонал. Она подобрала с пола потухшую папиросу, вздохнула, подошла к нему, но будить не стала, лишь покивала головой каким-то своим мыслям и вышла прочь.

Скок пробудился от хриплого вопля петуха, оравшего, казалось, над самым ухом. Он вскочил, вначале даже не осознав, где находится. Показалось: прозвучала команда «подъем», захотелось вытянуться перед шконкой, однако тут же понял, где находится, и хмыкнул. Крепко въелись зоновские повадки! В одночасье и не вышибешь. Мамаша вновь нажарила картошки с яйцами. Скок лениво поковырял ее древней трезубой вилкой, похлебал жиденького чайку. Когда поднялся из-за стола, мамаша, не глядя на него, спросила:

– Куда подашься?

– Осмотреться надо, – сообщил Скок.

– Ну гляди…

– А чего глядеть. Дорога известная. Схожу на Куркулевку, а может, на Гортеатр заскочу…

– Чего ты там забыл?

– Ребят увидеть хотелось бы.

– Все твои ребята сидят.

– Откуда знаешь?

– Земля слухом полнится. Сходи… Никто не запрещает. Оглядеться, конечно, можно, только… – она не договорила.

– Что «только»?

– Только за старое не берись.

– Кончай, маманя, треп. Чего ты с первого дня заладила: за старое, за старое… Я чего тебе, пацан? Сам, что ли, кумекать разучился?

– Знаю я, в какую сторону ты кумекаешь. По карманам тырить много ума не нужно. Лучше бы дома сидел.

– А чего дома-то делать?

– Да хотя бы в порядок его привести. Крыша вон как решето. Как дождь – течет как из ведра. Перекрыть нужно. Заборку, вон, поправить. Калитку толком привесить. Работенка-то есть, рук подходящих вот только нету.

– Сделаем, маманя! Все будет в лучшем виде! – заверил Скок. – А пока дай хоть малость отдышаться.

– Ну давай дыши, – равнодушно, однако с оттенком осуждения пробормотала мамаша.

Куркулевка находилась как раз посередине между земляным поселком и тем районом, где началось действие нашей истории. По уровню жизни она стояла несравненно выше карадырских трущоб, поскольку дома здесь были капитальные, основательные, располагались за крепкими заборами. При домах имелись земельные участки, засаженные плодовыми деревьями и разной огородной чепухой. Неподалеку по выходным шумела городская барахолка, в будние дни превращавшаяся в обычный базар. Собственно, Куркулевка процветала именно благодаря базару. У здешних хозяев останавливались приезжавшие на базар торговцы с Кавказа и из Средней Азии. Тут они жили месяцами, тут, под присмотром злющих цепных псов, хранили свой сладкий, душистый товар – мешки с урюком, курагой, изюмом, а летом и осенью привозили уже свежие фрукты: персики, груши, громадные краснобокие яблоки, разноцветный виноград. Над пахучей сладостью вожделенно вились и жужжали осы и пчелы. Понятно, что местные жители, в просторечии куркули, имели весьма солидный доход от скорейшей реализации этих скоропортящихся товаров и от собственных услуг в адрес привозивших их купцов. По понятиям Скока, денег у них было немерено. Нужно сказать, что и в те благословенные времена существовало нечто вроде рэкета. Чтобы жить без проблем, нужно было делиться. Причем не только с уголовным миром, но и с милицией, чье управление располагалось совсем рядом с Куркулевкой. Впрочем, все эти структуры мирно сосуществовали друг с другом.