Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

Чтобы разобраться во всем, надо вернуться к тому времени, когда я начала читать. Любое чтение целиком захватывало меня. А закрыв книгу, я по-прежнему оставалась в центре событий, буквально обросшая всеми персонажами, бесконечно растянувшаяся во времени и пространстве — паук в центре своей паутины. Я избегала всяких контактов с внешним миром, грозивших вывести меня из моего оцепенения. Воздух вокруг сгущался, окутывал меня словно коконом. В этой непроницаемой оболочке я и пребывала, пока какое-нибудь грубое вмешательство извне (нежный голос, вроде маминого, или уличный шум меня, конечно, не беспокоили) не разрывало ее, и тогда мне казалось, что я погибаю от удушья. Страдать я не люблю, а потому стала искать способ избавиться от своих мучений. Самым простым был компромисс: я чуть приоткрою свою оболочку, но не расстанусь с ней ни за что, она станет чем-то вроде теплицы, где я буду выращивать реальность, чтобы превратить ее во что-то иное. Не в моем характере было противоречить, мне только и хотелось все примирить. Школьные наши учительницы всегда советовали нам действовать. С тех пор, читая какой-нибудь роман «плаща и шпаги», я воображала себя всадницей в шляпе с пером, скачущей к Кале, но попутно разузнавала все о ближайшем клубе верховой езды. Я начинала ощущать себя в гармонии с окружающей средой, причем согласие это мне ничего не стоило. Мама не без удовольствия наблюдала, как я зачитываюсь Дюма. Сама она, по характеру человек прилежный и дотошный, читая «Трех мушкетеров», полюбила историю. Удивленная, что я не иду тем же путем, она решила с помощью зрительных образов соединить в моем представлении двух Ришелье — экранного и книжного, — мне это, конечно, в голову не приходило, и повела меня смотреть фильм, снятый по моей любимой книге. Кино произвело на меня огромное впечатление, но совсем не то, которого ожидали родители. В свои одиннадцать лет я отчаянно влюбилась, сраженная наповал лишь отсветом образа героя. И сразу же возжаждала верной и постоянной любви. Педагоги наши всегда были убеждены в нравственной ценности действия — я тоже прониклась этой мыслью. Мечты мои приняли конкретное направление — я решила избрать карьеру, которая очень не понравилась тем, кто занимался нашей профориентацией: они в ней перспектив для трудоустройства не видели. Мне требовалось либо стать актрисой — и быть партнершей д’Артаньяна, либо журналисткой — и брать у него интервью. Эти призвания, собственно говоря, были только ширмой, скрывающей от меня самой легкую измену мечте. В коконе теперь противоестественная пара — девочка и герой. Каждый вечер, перед тем как заснуть, я посещаю занятия в Национальной школе музыки и декламации и с таким блеском участвую в пробных съемках, что привлекаю внимание режиссера, я играю вторую большую роль в новой экранизации «Трех мушкетеров», то есть роль Констанции Бонасье; я живу рядом с д’Артаньяном, и мне приходится одновременно умирать от яда в объятиях героя и от счастья в объятиях актера. А то, дрожа от волнения, я являюсь к нему брать первое в своей жизни интервью. Когда появляется статья, он находит, что у меня слишком язвительное перо, но моя молодость его обезоруживает, и он восхищается независимостью моего ума. Я бросаю к его ногам свое блестящее будущее, и он растроган такой самоотверженной любовью.

Но придумать развязку к собственной истории оказалось непросто. Может, оборвать ее? Нет, и я продолжаю: у нас ребенок, я трачу на это не один вечер. Я тороплюсь покончить с уроками, ведь мне предстоит в страшных муках рожать, потом выбирать вместе с д’Артаньяном имя нашему ребенку. То это девочка, то мальчик, и каждый вечер все начинается сначала: родовые муки, выбор имени, и все тонет в пленительном тумане беспредельной любви. Нехорошо, когда ребенок растет один, — и у нас рождается второй. Случаются кое-какие неприятности: д’Артаньян заболевает, потом влюбляется в другую женщину. Идет время, все проходит, хотя в конце концов ничего не проходит даром, ибо к чему приводит нас время, которое проходит? Вот уже нашему старшему сыну двадцать, и я не осмеливаюсь подсчитать, сколько же его отцу. Ночью мама входит в мою комнату и видит, что я лежу с открытыми глазами, изнуренная столькими годами счастья.

Я наивно решаю со всем этим покончить и устраиваю грандиозное представление с хэппи-эндом. Мы удаляемся в свою деревню и коротаем вечера у камина, вороша пепел и воспоминания. Дети навещают нас, но у них — не так ли? — своя собственная жизнь. Впрочем, я уже бабушка, правда молодая и еще соблазнительная. У меня полно поклонников, которых я целомудренно отвергаю. Целомудренно отвергаю… А дальше-то что? Я же не знаю, что мне делать с этим старым господином, с которым связана моя жизнь и которого я люблю; я не могу ни позволить ему умереть, ни заставить его дальше жить. Я отвергаю образ вдовы, в глубоком трауре стоящей у разверстой могилы, но что же тогда? Я тону, как на экзамене. Мне еще приходит в голову всякая чепуха, вроде награждения орденом моего великого человека. В нашем имении большой праздник, приехал мэр, муниципальные советники, играет духовой оркестр. Я увязаю в деталях: какую выбрать программу для нашего сельского праздника, какие бокалы подать для шампанского. Д’Артаньян в погоне за модой предлагает кубки, тогда как я знаю, пусть даже я прослыву старомодной, что тут нужны узкие бокалы. Он упорствует с упрямством старика и даже достает кубки из буфета. Я говорю ему грубости, довожу его до слез, у него вырываются сдавленные рыдания.

Наверно, здесь уместней всего был бы фатальный исход. Д’Артаньян умер бы, не успев украсить грудь ленточкой Почетного легиона, к которой он всегда относился с почтительным равнодушием. Свет зари, появляющийся, как наплыв в кино, спасает меня от убийства, пелена моей второй жизни спадает с меня, будто кокон, и я исчезаю вместе с д’Артаньяном в туманной необъятности. К тому времени, как я вышла замуж, с этим ребяческим союзом уже несколько лет как было покончено. У меня сохранилось мучительное воспоминание о той ночи, когда слово «Конец» было написано большими буквами на экране моего окна, и я остерегалась заводить снова какую-либо параллельную жизнь. Я чувствовала себя до того разбитой и истерзанной, словно и в самом деле тридцать лет жила рядом с кинозвездой. И от этой преждевременно наставшей старости ко мне довольно рано пришло благоразумие; я, растеряха и лентяйка, стала приводить в порядок свои бумаги, убирать свою спальню и даже указывать родителям на всякую их небрежность. Мой глупый юношеский запал был похож на старушечью одержимость. На больших листах бумаги для рисования я писала и развешивала по стенам объявления такого рода: «Лиц, которые найдут потерянную пуговицу, просят, даже в случае неопознания оной, непременно класть ее в средний ящик столика для рукоделия». Я встала на страже порядка, и он заменил мне все остальное. Я хотела распоряжаться и своими мыслями, и своими шкафчиками, жить между часом прошедшим и настающим, как между двумя неподвижными и невидимыми колоннами. Когда я вышла за Паскаля, фантазии приходили ко мне только во сне. Вначале я опасалась, что замужество может помешать моим планам на будущее. Мне только-только исполнилось восемнадцать, в родительском доме я, зря времени не теряя, занималась делом и, начав учиться архивистике, старалась в ней преуспеть, для меня важно было как можно скорее вступить на тот путь, где мои склонности превратятся в достоинства.

Паскаль очень покладистый. Это не только главное его свойство, но и самая яркая особенность. Он сказал, что нисколько не будет препятствовать моей учебе, не будет нарушать моего распорядка и что во всем под меня подладится. Отдавая дань своей былой романтичности, я называла его Вьюнком. Он хотел не просто жениться на мне, а соединиться со мной, присоединиться к движениям моего сердца и души, быть рядом, но не обременять собой. У него поистине уникальная способность вовремя отступать на второй план. Мы поженились, и он сдержал все свои обещания. На сегодня моя жизнь делится ровно пополам: восемнадцать лет без Паскаля, восемнадцать с ним. Эта мысль мне очень приятна симметрией, в ней заключенной, которую, увы, надолго не сохранишь.

Не знаю, почему я снова стала фантазировать, и не знаю, в какую пору моей супружеской жизни это началось. Но я непременно должна уточнить: эти фантазии не имеют ничего общего с моими детскими бреднями, дерзкими и распространявшимися на всю мою жизнь; на сей раз меня захватили врасплох, и мне пришлось постараться заделать брешь. Впрочем, судя по фразе «Вам нет и двадцати», было это на второй год моего замужества; с той фразы все и началось.

Я только что улеглась. Если можно захмелеть, наслаждаясь покоем, то так со мной и произошло. Я читала толстую книгу о системах классификации на предприятии. Слева от меня на ночном столике лежал карманный фонарик и стояла бутылка минеральной воды, вдруг захочется пить или не будет света. Справа от меня лежал только что уснувший Паскаль, на коврике возле кровати тихо посапывал, свернувшись клубочком, Антоний III, после сегодняшнего купанья похожий на свадебный торт; я была совершенно поглощена чтением, как вдруг услышала: «Тебе нет и двадцати», полное упрека и жалости. Голос произнес «вы» один-единственный раз и сразу же перешел на «ты». Чтобы не было недоразумений, скажу, что голос шел изнутри, как это бывает в полусне, а вовсе не при галлюцинациях. Загадочные слова родились во мне самой, но помимо моей воли и произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Книга упала на пол, рядом с Антонием. Пес вскочил. Я погрозила ему пальцем, чтобы он не залаял, но при этом зацепила шалью бутылку с минеральной водой, падая, она разбилась. Оскорбленный Антоний грозно зарычал на ближний к нему осколок. Казалось, все в комнате зашевелилось, пришло в движение: свет стал ярче — это, по правде говоря, явление довольно обычное в пригородах, — а приоткрытое окно скрипнуло под порывом ветра. Только Паскаль лежал, как и раньше, голова его сползла с подушки, лицо повернуто ко мне, на губах смутная улыбка. Я почувствовала себя очень одинокой и совершенно чужой здесь. Бутылочные осколки проложили неясную дорожку между собакой и ночным столиком. Пол у нас слегка покатый, и вода уже подступала к лапам Антония, смотревшего на нее с презрением. «Пенал» скрипнул, и у меня закралось подозрение, что шкаф обитаем. Вернее, я задумалась, как повела бы себя, если бы вдруг заподозрила, что в нем прячется человек, и мысль эта, к моему огорчению, не показалась мне неприятной. Я обозвала себя идиоткой и снова взялась за чтение «Анализа систем классификации документов на предприятии», но книга стала куда менее связной, потому что я потеряла нить повествования. Прекрасно понимая, что переживаю важную минуту и что должна проявить твердость, я совершенно не знала, как это сделать. Я понимала и то, что Паскаля будить бесполезно, пусть лучше лежит рядом со мной как образок, как некий супружеский амулет. Все было настолько необычно, что у меня об этом остались лишь какие-то вымученные воспоминания. Я вот о чем: пережитое тогда мгновение было ни с чем не сопоставимо, подлинный аромат его улетучился, так что я могу восстановить лишь последовательность событий. Если я скажу, что, уткнувшись носом в книгу, почувствовала вдруг симптомы удушья, моему недомоганию постараются подыскать разумное объяснение. Если добавлю, что, задыхаясь, ощутила смутную и сладкую надежду, срочно призовут на помощь психоаналитиков.