верлибры - Алесь Рязанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И как отличить сухостой от живых деревьев?
ЦЕЛЬ
Передо мною заснеженные горы, текут порожистые реки, расстилаются гибельные болота… Сколько я их одолел?!.
Сколько могу еще одолевать?!.
И неужто на самом деле могу?!.
Я пробую договориться с желаниями своими, перепроверить цель, уточнить путь -
и замечаю, как неприметно, постепенно начинает меняться облик местности,
как, в зависимости от моих желаний, от цели, какую я выбираю, перемещаются горы, исчезают болота, поворачиваются реки…
…Я – цель, тождественная преграде.
ДЕРЕВЬЯ
Брожу по весенним переулкам:
останавливаюсь возле каждого сада,
приветствую каждое дерево…
Деревья – мои необретенные братья,
деревья – мои неназванные сестры.
Какие могилы легли меж нами?
Какие расстояния и небосводы?
Ничего не таят деревья: как их окликнет природа, так они отзовутся: летом – по-летнему, зимою – по-зимнему и по-весеннему – весной.
Их огораживают люди, присваивают их люди, но они все равно ничьи: могут принадлежать кому-то ягоды или фрукты, может принадлежать древесина, а деревья – никому не принадлежат…
Не перестаю возвращаться снова и снова в грядущие весны,
не перестаю доискиваться снова и снова, что знают деревья о человеческой нашей судьбе…
Приходит мать в смятенный мой сон и достает из-за пазухи яблоко: "Оно покажется горьким, а съешь – окажется сладким, в нем разуменье: бери…"
ПРОИСШЕСТВИЯ
С неба сваливаются на меня раскаленные угли, старинные монеты, жабы и рыбы, разноцветные камни,
земля под моими ногами превращается то в болотную топь, то в пустыню, то в кладбище динозавров,
а когда я прохожу по деревне, на заборы взлетают горластые петухи, а из-под заборов шипят на меня гусаки и бросаются злые собаки.
Случается, я смеюсь от восторга, случается, плачу от боли, обиды. Но сзади за мной неотступно следуют два моих стражника-манекена, что оберегают меня от любых неожиданностей.
– Мы можем поменяться местами, – предлагают мне манекены, – и тогда с тобой никогда ничего не случится.
Я отказываюсь.
Я по-прежнему встречаю все первым, и по-прежнему мир говорит со мной на языке происшествий.
РОЛИ
Тот, кто идет по этой дороге, играет роль, которую дорога ему дает:
воин воюет,
музыкант играет,
купец торгует,
ворует вор…
Но когда приходят они к концу, кончаются их роли: воин – уже не воин, и музыкант – не музыкант, не купец – купец и вор – тоже не вор, а все это только условности, только условия той дороги, какую они – каждый по-своему – прошли.
Разве, чтоб одолеть дорогу сполна, нужно споткнуться о каждый камень, упасть в каждую яму, пройти по каждому следу?!.
Разве нужно каждому быть сразу и тем, и этим, и вот этим, и даже вон тем?!.
Или вообще не быть никем?!.
Ничего никому объяснять не хочет дорога, снова она раздает старые роли, снова всех заполоняет собой…
Снова будет музыкант вдохновляться тем, что он музыкант,
купец – гордиться, что он купец,
воин – доказывать, что он воин,
а вор – скрывать, что он вор…
И снова будут они удивляться, что люди – люди и что скоро – конец.
РАЗДЕЛЕНИЕ
Я отделил сладость от горечи, наслаждение от страданья, рай от ада -
и цветы стали меня поить только сладким нектаром, а деревья потчевать стали только райскими яблоками.
Но чем дальше, тем все с большей тревогой я вслушиваюсь в ту, другую половину разделенного мной мира.
"Еще не поздно, – шепчут мне некие голоса, – выпей кубок горечи, что переполняет цветы, – и она исцелит тебя, ступи в ад – и он выручит тебя…"
Я колеблюсь, скрываюсь в своей половине и понять не отваживаюсь, что уже осужден.
ОПОРА
Нам не на что опереться.
Гнезда надежности, на которые мы возлагали лучшие чаянья, неожиданно превращаются в ласточек и скворцов и стремительно улетают.
– К себе, в дальние края, – мы растерянно разводим руками.
И мы ничего не можем поделать с этими непостижимыми дальними краями,
и помешать не можем отлет.
Мы живем в мире, где вечер сменяется утром, весна – осенью, жизнь – смертью,
где время движется лишь в одном направленьи,
где единственная извечно устойчивая опора – это ее утрата:
отлет.
СИНИЙ ТУМАН
И снова весна.
Я стою у своей хаты.
Во дворах тихо: не гремят ведра, не разговаривают люди, не лают собаки, не квохчут куры.
А в конце улицы, словно небо спустилось на землю, синеет туман:
в нем я вижу односельчан, вижу своих друзей, вижу себя самого…
Я думаю – не додумаюсь, и не у кого спросить, как это так получилось, что я не со всеми, что я раздвоился, что я не в весне – и в весне…
Радуется и печалится сердце мое.
Цветет в конце улицы синий туман.
КАМНИ
– Ну, что ты теперь скажешь? – спрашивают у меня камни, как только меня постигнет какая-нибудь неудача, как только со мной случится какая-нибудь неприятность.
Они спрашивают, они надо мной потешаются, они кичатся собой, они теперь считают себя умнее всех моих аргументов, что я приводил им, моих всех поступков, какими доказывал, что быть людьми лучше…
Я всегда говорю все, что я знаю, ничего не приберегая на черный день;
мои главные доводы тут – в каждом мгновеньи, в каждом дне, во всем моем существованьи.
А камни считают, что я нищий, что у меня нет ничего своего…
Они закрываются передо мной:
в их скрытности – их твердокаменность,
в их скрытности – их сила.
Я учу камни быть людьми.
Я их собой просветляю.
День, когда они открываются мне, – мой день.
День, когда они от меня закрываются, – моя ночь.
ВМЕСТЕ С ТРАВОЙ
Лежа в траве, забываю и как меня звать, и зачем я на этом свете.
Мягко меня обнимает трава.
Это жданная встреча, это – наше единодушье: сколько раз собирался я, да вот ни разу до этого не повстречался с травой, все мне что-то мешало, все что-то оказывалось важнее.
Слышу: издалека меня кличут-разыскивают обязанности и заботы, которым я на сегодня назначил встречу.
Я голоса не подаю, я лежу средь зеленой травы, понимая впервые, что одновременно я есть – и нету меня, я присутствую здесь и отсутствую здесь, я повсюду – и тут…
Будто облако, меняющееся на глазах, уплывает куда-то мое лицо, что умело так много: гневаться и собою владеть, просить прощения и презирать, хмуриться и улыбаться, – и не останавливаться ни на чем, и вписываться в любую среду.
Вместе с травою дышу;
слушаю вместе с травой, как наплывает тишь;
Вместе с травой наблюдаю, как тает-стирается в небе то облачко, тень, точка, что все разрушала собой и делила надвое…
И нет у меня сегодня иной заботы, иной обязанности, чем просто быть – вместе с травой.
ПОВЕРХНОСТЬ
На поверхности – одни квадраты, круги, треугольники…
Чтобы добраться до глубины, я набираю полную грудь воздуха, а в руки беру камень.
Но глубина ускользает от меня. Самое большее, что мне удается, – это достичь новой поверхности: дна.
Ужель таково мое свойство, такая моя судьба: все, что освою, к чему прикоснусь, – превращать в поверхность?!.
Я не могу уйти от поверхности – земли, и воды, и воздуха, и огня,
и жизнь моего тела – поверхность моей жизни,
и разум – поверхность ума.
Поверхностью – рассуждаю, поверхностью – понимаю, поверхностью – меряю глубину.
Еле живой, выбираюсь на берег.
Меня обступают все те же квадраты, круги, треугольники…
Теперь я в безопасности, теперь я спокоен…
Но волнует меня загадочная глубина и заставляет волноваться поверхность.
ЧЕРНЫЙ ОБРАЗ
В моих руках образ, на котором ничего не видно, никаких черт, -
черный деревянный образ.
Я держу его перед собой и вместе с ним взлетаю по-над дворами, по-над осенними чистыми рощами, по-над земным простором…
Я знаю свои возможности – они имеют свои облики, свой цвет и свои границы, но где границы моей невозможности?!.
И есть ли она?!.
Черный образ.
И безмолвные бездны космоса, где горят, не сгорая, солнца.
НА ВТОРОЙ ГОД ВОЙНЫ
На второй год войны не выросло жито в поле, не выросла в поле картошка, но повырастала лоза.
