Голубь над Понтом - Антонин Ладинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Юноша! Сейчас ты будешь лицезреть Порфирогенитов.
Подробно он рассказал, как я должен вести себя, начиная с тройного земного поклона и кончая тем, каким голосом отвечать, если во внутренних покоях соблаговолят спросить меня о чем-нибудь. Втроем мы двинулись в глубину мрачного дворца. Моего спутника чернобородый называл «кандидатом»[19].
В полутемных переходах и галереях стояли огромные варяги и опирались на страшные секиры. Чем больше приближались мы к внутренним покоям, тем сильнее было мое волнение. Наконец чернобородый человек остановился перед обитой металлом дверью и шепнул:
– Подождите здесь...
Мы остались ждать с кандидатом у дверей, и я рассматривал с любопытством на стенах изображения морских сражений. На них ромейские дромоны метали огонь на врагов, и сарацинские корабли пылали, как костры. В потемневшей от времени и копоти морской воде плавали золотые рыбы. Вдруг дверь отворилась, и незнакомый человек в желтой одежде до пят, судя по лицу евнух, поманил меня пальцем. Чернобородый выглядывал из-за его плеча. С биением сердца я переступил порог. Чернобородый поклонился и вышел, а я направился с евнухом дальше.
– Как тебя зовут? – спросил он, справляясь с восковой табличкой.
– Ираклий Метафраст.
Скрипучим голоском он тоже стал наставлять меня по поводу троекратных земных поклонов.
– Идем! – Мы пошли.
В конце перехода была низенькая серебряная дверь.
– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа... – постучал евнух.
Служитель отворил дверь. Едва сдерживая сердцебиение, я переступил порог, и глазам моим представилось обширное помещение с узкими окнами в непомерно толстых стенках. Перед глазами плыл туман, но евнух подталкивал меня, и я увидел, что на пурпурной скамье сидят сыновья покойного базилевса Василий и Константин, в легких домашних одеждах и в обшитых жемчугом шапочках: один юноша, с мрачно насупленными бровями, другой совсем еще мальчик, с любопытством уставившийся на меня голубыми глазами. Около них стоял тучный человек, тоже евнух, с лицом, лишенным растительности, и заплывшими маленькими глазками рассматривал меня, не говоря ни слова. Потом я узнал, что это был Василий, великий паракимомен.
Помня о наставлениях провожающих, я упал троекратно ниц.
– Приблизься, – услышал я голос паракимомена.
Я подошел.
– Отныне ты будешь служить здесь, – опять сказал евнух, – но, смотри, чтобы не было на тебя нареканий. Или попробуешь плетей!
Я стоял, не смея поднять глаз. Сюда я вошел, как в храм, а мне говорят о плетях! Но все-таки я успел рассмотреть, что братья очень походят друг на друга, оба светловолосые, голубоглазые. Василий угрюмо смотрел на меня, Константин показывал в детской улыбке белые зубы.
Потом старший спросил:
– Хороший ли у тебя почерк? Можешь ли ты писать с достаточной быстротой?
Я пролепетал пересохшими губами, что пишу достаточно быстро.
– Возьми тростник, мы проверим.
В помещении стоял стол, накрытый зеленой материей. На нем находились письменные принадлежности – золотая чернильница, тростник, прекрасно отполированный пемзой пергамент, красный воск для печатей. Тут же лежала раскрытая на титульном листе книга. Скосив глаза, я прочел заглавие. Это был трактат Вегеция о воинских действиях.
Дрожащей рукой я стал выводить титулы базилевсов:
«Богохранимые и святые...»
Для входа во дворец мне был выдан пропуск с красной печатью, на которой был изображен павлин. Каждый день на рассвете я являлся туда, слушал утреню в одной из дворцовых церквей, а потом переписывал бумаги. Обязанности мои не были очень трудными, и я пользовался каждым удобным случаем, чтобы приучиться к дворцовым порядкам, помня о словах Никиты, что путь к преуспеванию в жизни лежит не на полях сражений, а через эти огромные золоченые залы.
Иногда целый день проходил в томительном бездействии. В толпе служителей, евнухов и кандидатов я ждал часами, когда меня позовут, чтобы написать несколько слов виночерпию или доместику схол. У меня было достаточно времени, чтобы присмотреться к моему господину. Василий был мрачного характера, молчалив, угрюм. К наукам относился с нескрываемым презрением, читал только Плутарха и с жадностью набрасывался на военные трактаты. Часто он покидал дворец, садился на коня, укреплял тело гимнастическими упражнениями, расспрашивал опытных воинов, как лучше наносить удары мечом или как отражать щитом стрелы и копья врагов.
В Буколеонском дворце было скучно и тихо. Мать багрянородных, прекрасная Феофано, была в заточении, в далеком монастыре на армянской границе. Феодора, на которой женился Иоанн, почти не показывалась из своих женских покоев. Сестра Феофано была в далекой Саксонии. Другая сестра Василия и Константина, Анна, как потаенный горный цветок, неслышно жила в тишине гинекея. Базилевс воевал в Исаврии[20]. Во дворце царил всемогущий евнух. Все говорили шепотом, боялись сказать лишнее слово. Что-то страшное висело в воздухе. Казалось, самые стены были пропитаны ядом, интригами, заговорами, тайнами и кровью.
По городу ходили ужасные слухи о положении на восточных границах. С опаской шептали, что базилевс страдает неизлечимым недугом. На базарах откровенно говорили о яде, якобы посланном евнухом в императорскую ставку. Но всюду шныряли соглядатаи, наушники, доносчики. Все трепетали. Я сам, возвращаясь под родной кров, боялся говорить о том, что мне приходилось слышать и видеть во время церемоний и служб.
В нашем городе купля и продажа совершается на определенных местах. Бараны продаются на площади Стратегия, а ягнята, от св. Пасхи до Троицы, на площади Тавра, кони на Амастрианской площади. Здесь вечно толпится народ, как в деревне, пахнет навозом и конской мочой, кричат люди и мычат животные.
На конских, воловьих и рыбных базарах, у цирюльников, в лавчонках продавцов овощей и в хлебных лавках шли разговоры о судьбе базилевса.
– Сколько стоит рыба? – спрашивает покупатель.
– По три фолла за рыбу.
– А в прошлую пятницу я платил по фоллу.
– То было в прошлую пятницу. Цены поднимаются. Потом еще не то будет.
– А что же будет? – удивлялся покупатель.
– Разве ты не слышал? Евнух послал базилевсу отравленное вино...
Из-за плеча покупателя высовывался чей-то длинный нос, с любопытством обонял рыбный воздух. Большие уши ловили каждое слово.
– О чем ты говоришь, дружок?
– Я говорю, что рыбка вздорожала, – отвечал продавец.
Наконец император возвратился, оставив незаконченными воинские предприятия. Увенчанный лаврами побед, но изнуренный лишениями, дорогой, снедаемый страшной болезнью, он походил на живого мертвеца. Его встречал народ, патриарх, епископы, все высшие сановники. Я видел, как базилевс улыбался искаженной улыбкой на приветственные крики. Во дворце стало еще тише, еще страшнее.
Однажды, проходя мимо опочивальни императора, я почувствовал в воздухе запах лекарств. Базилевс умирал. Серебряная дверь бесшумно отворилась, на пороге показался евнух Василий, задержался на мгновение, и тогда мы услышали глухие звероподобные вопли больного.
В ту зимнюю страшную ночь на город падал снег. Казалось, что вся Скифия опрокинулась на ромейские площади и улицы. В дворцовых залах до утра горели светильники. В отблеске разноцветных лампад странно взирали огромные глаза икон. И вот по переходам и лестницам распространилась весть:
– Ромеи! Базилевс Иоанн в Бозе почил! Ромеи, умер наш герой!
В гинекее слышались рыдания и вопли.
Старик вестиарий плакал у каморы св. Феодора:
– Скончался наш лев! Что будет теперь с нами? Мы веруем в Троицу, и было у нас три базилевса – Иоанн, Василий и Константин. Теперь мы погибаем...
Люди метались по залам, как в час землетрясения.
Какой-то служитель коснулся моего плеча и шепнул:
– Тебя требует Порфирогенит.
В смятении я поспешил к Василию. В знакомом покое находились друзья юного базилевса – Никифор Ксифий, Лев Пакиан, Феофилакт Вотаниат, Евсевий Ангел, в те дни доместик дворцовой охраны. Мне показалось, что под плащами они прячут мечи. Василий стоял взволнованный и мрачный. Все посмотрели на меня.
Василий подошел ко мне и сказал:
– Верен ли ты мне или неверен?
В слезах я ответил, что готов жизнь отдать ради его спасения. Василий положил мне руку на плечо, и сердце мое наполнилось ликованием.
– Отнеси это письмо, – зашептал он, – доместику Запада. Пусть он немедленно явится сюда! Пусть окружит дворец схолариями и эскувиторами[21]!..
Василий всегда говорил отрывистым и грубым голосом. Так говорят мужики или простые воины. Но по его шепоту я понял, что жизни Порфирогенита угрожает опасность. Брат его, отрок Константин, плакал в углу. Василий толкнул меня к дверям:
– Смотри, чтобы никто не остановил тебя! Торопись!
