Тайны - Эрнст Гофман

— Тысячу чертей, милостивый государь! Что за дурака валяете вы здесь? Вы вовсе не в обмороке, вы совершенно здоровы. Садитесь же и ободритесь!

С гневом вырвался барон от окружавших его людей, вскочил на лошадь и поскакал, осыпаемый насмешками собравшегося народа, в сопровождении наглых уличных мальчишек, бежавших с кривляниями рядом с ним…

Таким образом, барону не удалось показать себя перед своей возлюбленной смелым и мужественным, и последнее средство, подсказанное ему отчаянием, притвориться лежащим без чувств, — пропало вследствие несвоевременного вмешательства чересчур прямого, не знающего никакой пощады хирурга.»

Этим кончается листок. В заметках барона Ахациуса фон Ф. не нашлось ничего, что бы можно было поставить в связи с изложенным.

Третий листок

На этот раз весьма удобно соединить в один листок четыре, так как все они касаются одного и того же события. Почерк этих листков принадлежит, по-видимому, канцелярскому заседателю Шнюспельпольду.

«В темную дождливую ночь св. Варфоломея барон Теодор фон С. спал так удивительно крепко, что его не могли разбудить ни рев ветра, ни скрип и хлопанье оконных ставней. Но вдруг он принялся во сне потягивать носом, как будто ему слышался какой-то запах. Затем он пробормотал вполне отчетливо: «О дай же мне, моя любовь, этот прекрасный цветок!» — и с этими словами раскрыл глаза.

Его удивление было безгранично, когда он увидел, что комната была ярко освещена, перед глазами же его находился большой букет душистых цветов. Этот букет оказался прикрепленным к сюртуку пожилого господина, которого один недобросовестный писатель описал горбатым, кривоногим и безобразным. Хорошо еще, что означенный писатель приложил к своему сочинению портрет этого человека; так что всякий может убедиться в том, что описание совершенно расходится с истиной.

— Ради самого Создателя, — вскричал перепуганный барон, — откуда явились вы в такой поздний час, господин канцелярский заседатель Шнюспельпольд?

— Позвольте мне, — сказал Шнюспельпольд, закрыв оконный ставень и садясь в кресло, придвинутое им вплотную к постели, — позвольте мне, достопочтенный господин барон, объяснить вам цель моего посещения. Хотя теперь час необычный, но это единственный час, в который я, не возбуждая подозрений, могу к вам явиться и открыть вам тайны, от которых зависит счастье вашей любви.

— Говорите же, — ответил ему барон, теперь уже совсем проснувшийся, говорите же, милейший Шнюспельпольд; быть может, вам удастся извлечь меня из того ужасного отчаяния, в котором я нахожусь. О, Шнюспельпольд…

— Я знаю, — продолжал Шнюспельпольд, — дражайший барон, что вы хотите сказать, и не могу скрыть, что некоторые глупые выходки, например падение с лошади…

— О-о-о!.. — простонал барон и закрылся подушкой.

— Ну, ну, — сказал Шнюспельпольд, — я не хочу казаться этой неприятной струны, но я должен заметить, что вообще все ваше поведение, дражайший барон, с того момента, как вы увидели мою воспитанницу и влюбились в нее, было такого рода, что все мои усилия уладить вашу свадьбу с прекрасной должны были рушиться. Поэтому лучше всего сообщить вам, что следует делать, но раньше этого необходимо сказать вам несколько подробнее о моих отношениях к моей воспитаннице, так как это может быть вам полезно в силу некоторых соображений. Итак, слушайте… Я начну, как то приказывает делать мудрость во всех жизненных случаях, с самого себя. Все люди, с которыми я имею дело, говорят, будто я курьезный человек, будто я большой оригинал, но эти люди сами не знают, что они хотят этим сказать. Так, впрочем, бывает со всеми выдающимися людьми, то есть с такими, жизнь которых не ограничивается кругом обыденных событий, которых не удовлетворяет наше ограниченное знание и которые ищут пищи для высшей мудрости не в книгах, но отправляются в дальние края отыскивать самих носителей ее. Так было и со мной. Узнайте же, дражайший барон… но вы спите!..

— Нет, нет, — жалобно ответил барон из-под подушки, — я только не могу оправиться от моего падения. Рассказывайте дальше, мой милый Шннюспельпольд!

— Итак, узнайте, — продолжил Шнюспельпольд, — что я с тех пор, как стал канцелярским заседателем, почувствовал страстное влечение к науке всех наук, которую мог отвергнуть только наш плоский, безумный век, которую только невежа и глупец может считать за неумные праздные выдумки. Я разумею божественную кабалистику. Рассказывать вам об этой науке и о о способах, какими мне удалось проникнуть в ее глубину, не стоит труда, потому что вы ни черта в этом не поймете и от скуки, пожалуй, еще заснете. Достаточно сказать, что кабалист не может долгое время оставаться канцелярским заседателем. Итак, святая, божественная кабала изгнала меня из канцелярии, изгнала из милого сердцу Бранденбурга в дальние страны, где я нашел пророков, принявших меня как пытливого, прилежного ученика… Я должен также воздать должное и моему покойному отцу. Мой отец, пуговичный мастер Шнюспельпольд, был опытным каббалистом, и плод его многолетних занятий кабалой — талисман, полученный мною в наследство, я взял с собою в дорогу, и он оказал мне важные услуги. Талисман этот состоит из прекрасно сделанной пуговицы для штанов, которую надо носить на сердце и… Но вы не слушаете меня, барон?

— Я слушаю вас, — отозвался барон из подушки, — но вы рассказываете ужасно пространно, Шнюспельпольд, и не сообщили еще ничего такого, что бы могло меня утешить.

— Это еще впереди, — ответил Шнюспельпольд и продолжал далее: — Я объехал Турцию, Грецию, Аравию, Египет и другие страны, где желающим открываются бездны глубокой мудрости и, наконец, спустя триста тридцать три года вернулся в Патрас. Случилось, что в окрестностях Патраса я проходил мимо дома, в котором жил грек, происходивший из княжеского рода. Мне вслед крикнули: «Грегорос Зелескех, входя сюда! Ты пришел как раз вовремя». Я обернулся, увидел в дверях старуху, которую по фигуре и лицу, вы, дражайший барон, так же как и все другие образованные люди, приняли бы за древнюю сивиллу. Это была Апономерия, прорицательница, с которой я некогда был знаком в Патрасе и которая сильно обогатила мои познания. Теперь я узнал, что Апономерия принимает ребенка, так как собственно акушерство составляло ее официальное занятие в Патрасе.

Я вошел и застал княгиню в родовых муках; вскоре она разрешилась чудесной девочкой. «Грегорос Зелескех, — сказала Апономерия торжественно, посмотри на этого ребенка внимательно и скажи, что ты видишь». Я сделал это, я сосредоточил все мои чувства, все мои помыслы на маленьком существе. Тогда вокруг головки ребенка зажглось сияние; в сиянии этом был виден окровавленный меч и обвитая лавром и пальмами корона… Я рассказал свое видение. Апономерия воскликнула в воодушевлении: «Слава, слава, благородной княжне!» Княгиня лежала, точно в глубоком сне; но тут ее глаза засветились; она поднялась свежо и бодро с постели, на милом ее личике зажглись все краски юности; она стала на колени перед образом святого Иоанна, стоявшем на маленьком алтаре в комнате, и молилась, подняв к небу просветленные взоры.

— Да, — сказала она наконец с глубоким волнением, — да, мои сны оправдались… Теодорос Капитанаки… тебе принадлежит окровавленный меч; но венец, обвитый пальмами и лавром, ты получишь из рук этой девушки. Грегорос Зелескех! Апономерия! Моего мужа, — о вы, все святые! — быть может, уже нет на свете; в любом случае его похитит ранняя смерть. Вы должны заменить родителей этому ребенку… Грегорос Зелескех, я знаю твою мудрость и средства, которыми ты располагаешь. Ты должен найти его, того, кто носит кровавый меч; к нему ты приведешь княжескую дочь тогда, когда разгорится заря, когда засияют первые лучи солнца и оживленный ими порабощенный народ восстанет…

Когда я, спустя двенадцать лет, снова прибыл в Патрас, оба, князь и его жена, уже умерли. Дочь их я нашел у Апономерии, с тех пор она стала нашей дочерью. Мы отправились в Кипр и нашли там что искали, кого должны были отыскать для того, чтобы получить богатое сокровище, — имущество молодой княжны, спрятанное в разрушенном замке Бафора, прежде называвшемся Патосом. Здесь удалось мне составить гороскоп молодой княжны, и я заключил из него, что ее высшее счастье — трон — обуславливается свадьбой с одним греческим князем. Но в то же время я заметил знаки кровавого убийства, полных ужаса злодейств, ужасной смертельной битвы, в которой буду замешан и я сам, причем в момент высшего блеска княжны я стану беден, покинут, несчастен, утрачу все мои познания, всю мою кабалистическую силу. Но мне казалось, что с помощью кабалистики можно одержать верх над самими созведиями путем искусного раздвоения действующих элементов и введения третьего, который может рассечь узел. В этом должна была состоять моя задача, если только я хотел отклонить от себя угрожавшее мне несчастье, прочитанное мною в судьбе моей приемной дочери, и дожить спокойно и счастливо до конца моей жизни… Я всячески отыскивал этот третий элемент. Я приготовил терафим… Вы знаете, барон, что кабалисты этим именем называют изображение, которое, таинственно действуя на мир духов, заставляет их принимать видимые образы. Мой терафим был прекрасным юношей, вылепленным мною из глины и названным Теодором. Молодой княжне нравилась его изящная и осмысленная наружность, но два она коснулась его, куколка рассыпалась в прах, и тут я впервые узнал, что в княжне самой таились некоторые волшебные силы, ускользавшие от моей кабалистической зоркости. С терафимом ничего нельзя было поделать, и оставалось только отыскать человека, которого можно было путем магических операций сделать способным произвести то раздвоение элементов и подставить вместо угрожавшего мне бедою Теодороса Капитанаки… Мой друг, пророк Зифур, помог мне в этом деле. Он сказал мне, что за шесть лет до рождения княжны новая баронесса фон С. в Мекленбурге-Стрелице, бывшая дочерью греческой княгини с Кипра, родила сына…