Сэр Вальтер Скотт и его мир - Дэвид Дайчес

В Четвертой песни «Мармиона» Скотт описал родной город, каким он представлялся человеку начала XVI века, но каким его видел и сам автор:

Высоты кутает туман,Вознесся Замок-великан,Где склон восходит кручей;Он в небо дыбится хребтомИ громоздит за домом дом,Мой город — нету лучше.

Воистину романтический город, но Эдинбургу пришлось заплатить за свой романтический облик. «К началу царствования Георга III (1760-е годы. — Д. Д.) Эдинбург представлял собой живописный, затхлый, неудобный старомодный город с населением около семнадцати тысяч человек. В нем не было ни королевского двора, ни фабрик, ни торговли, но имелся выводок адвокатов, подвизавшихся в Сессионном суде10 а внушительное число малоземельных шотландских дворян — тогда они сходили за богачей всего лишь с тысячью фунтов годового дохода — зимой оказывало ему честь своим пребыванием. Таким образом город просуществовал несколько столетий, на протяжении которых политические смуты и распри держали страну в бедности». Так писал Роберт Чемберс через год после смерти Скотта, вспоминая Эдинбург, каким тот был, когда писатель появился на свет. Можно с уверенностью сказать, что Эдинбург времен младенчества Скотта был перенаселен, грязен и проживание в нем, по крайней мере в границах Старого города, вредило здоровью. Живописный и уютный, вместе с тем он мог быть губителен. Молодой эдинбургский поэт Роберт Фергюсон 11, которому вскоре предстояло умереть двадцати четырех лет от роду в казенном городском бедламе, писал об Эдинбурге, когда Скотту не исполнилось и пяти месяцев:

Старик Курилка разбитной,Заблудшим душам дом родной, —Мы тут за чаркой круговойВ довольстве и теплеСидим уютно день-деньскойВ веселом погребке.

«Старик Курилка», Старик Коптилка, ибо файфские 12 кумушки на другом берегу Ферт-оф-Форта могли точно сказать, когда в Эдинбурге садятся обедать, по облаку дыма, которое поднималось над лесом труб Хай-Стрит, проездов и тупиков. К тому же в городе злоупотребляли по части выпивки: лица свободных профессий отдавали щедрую дань кларету, а те, кому он был не по карману, пили эль; да и виски, по мере того как XVIII век набирал темпы, поступало из горных районов во все больших количествах.

К счастью Скотта (и литературы), в то время, когда он родился, Эдинбург начал понемногу выбираться из оков Старого города. Уже в 1752 году выдвигались далеко идущие предложения раздвинуть его границы. По мнению их автора, Эдинбург мало чем мог похвалиться — разве только тем, что «являлся столицей Шотландии, когда та была самостоятельным королевством, и все еще оставался главным городом Северной Британии». Он продолжал:

«Здоровое местоположение и соседство с заливом должно, безусловно, рассматривать как обстоятельства благоприятные. Но сколь перевешивают недостатки, коим нет числа! Расположенный по гребню холма, он дает место всего для одной приличной улицы, что тянется с востока на запад, да и на ту можно выбраться без особого труда только из одной части города. Узкие проулки, что ведут на юг и на север, так круты, стеснены и захламлены, что иначе как досадными бесчисленными помехами их и не назовешь. Сдавленные обступившими их стенами и стиснутые жесткими рамками королевских установлений, каковые едва ли выходят за пределы этих стен 13, дома здесь скучены так, как ни в каком другом городе Европы, и достигают невероятной высоты. Отсюда с неизбежностью проистекает великая нужда в свежем воздухе, освещении, чистоте и всех прочих необходимых удобствах. Отсюда же — положение многочисленных семей, порой до десяти душ и более, которым приходится ютиться над головой друг у друга в одном и том же строении, где ко всем остальным неудобствам присовокупляется еще и общая лестница, а это есть не что иное, как вертикальная улица, погруженная в постоянную темень и грязь».

Наконец люди не захотели больше мириться с подобным положением, и город начал разрастаться за пределы рыбьего костяка и черепашьего панциря — сначала к югу, затем, после постройки улиц-виадуков, — с большей помпой и пышностью к северу, где на другой стороне ныне осушенного Северного озера в конце XVII — начале XIX века возник прекрасно спланированный Новый город. Наиболее существенные из этих изменений произошли при жизни Скотта. За десять лет до его рождения к югу от Каугейта, за границами королевских владений (владения, правда, потом разрослись), были разбиты Кирпичная площадь и площадь Георга; последнюю избрали местом жительства некоторые из самых великосветских и важных обитателей Эдинбурга, в том числе герцогиня Гордонская, графиня Сазерлендская, лорд Мелвилл, виконт Дункан и лорд Брэксфилд, прототип стивенсоновского Уира Гермистона 14. На площадь Георга переехал с семьей и отец Скотта, когда юный Вальтер еще пребывал в колыбели. Результаты не замедлили сказаться: все шесть детей, рожденных Анной Резерфорд-Скотт, когда семья жила в Старом городе, умерли во младенчестве, тогда как Вальтер, дышавший чистым воздухом площади Георга, «был отменно здоровым младенцем» и «выказывал все признаки здоровья и силы» — пока в полтора года не был поражен недугом (теперь-то мы знаем, что это был детский паралич), наградившим его пожизненной хромотой на правую ногу.

СЭНДИ-НОУ

Дед Вальтера с материнской стороны доктор Резерфорд предположил, что больной ноге лучше всего, возможно, помогут деревенский воздух и моцион, и мальчика вместе с няней отправили к деду по отцовской линии на ферму в Сэнди-Hoy. «Здесь, в Сэнди-Hoy, — вспоминает Скотт, — я впервые осознанно воспринял бытие». Сэнди-Hoy, или, как принято теперь писать, Сэндиноу, расположена в долине Твида на полпути между Келсо и Мелрозом, в районе Пограничных болот. В сравнительно ясную погоду за шестнадцать миль можно различить на южном горизонте холмы Чивиота 15. По другую сторону Твида, к западу, находятся Эльдонские холмы, а за ними речка Этрик с Этрикским лесом. Милях примерно в десяти, тоже к западу, лежит участок, где Скотту предстояло возвести Абботсфорд, памятник своей гордости и безрассудству. Неподалеку на северозападе расположена долина Лаудердейл, а в пяти милях западнее течет речка Гала, за которой поднимаются Мурфутские холмы. Во время последнего возвращения домой при виде Галы к Скотту вернулось сознание. Это исконный край Скотта — земля его предков, сызмальства захватившая его воображение и владевшая им до самой смерти.

На малыше испробовали разные необычные способы лечения, но успеха не добились: Скотт вырос бодрым живым подростком, однако навсегда остался хромым; это увечье не очень бросалось в глаза, хотя стало заметнее в последние годы жизни, омраченные заботами и болезнью. «Среди примечательных средств, коими меня пользовали от хромоты, кто-то присоветовал, чтобы всякий раз, как в доме будут резать овцу, меня гольем пеленали в только что снятую, еще теплую шкуру. Хорошо помню, как в этом басурманском облачении лежу я на полу маленькой гостиной фермерского дома, а дедушка, седой и почтенный старик, пускается на всевозможные хитрости, дабы заставить меня ползать». Роберт Скотт, «седой и почтенный старик», умер, когда Вальтеру не исполнилось и четырех лет, однако внук хорошо его помнил. На протяжении всей жизни Скотт выказывал поистине невероятную память, чему есть множество свидетельств, и, несомненно, ясно помнил то, что случалось с ним на четвертом году и даже раньше. Его писательский гений, конечно же, опирался на память: о недавнем прошлом он узнавал, жадно внимая уцелевшим участникам миновавших бурных событий, а в историю лучше всего проникал по цепочке воспоминаний.