В морях твои дороги - Игорь Всеволожский

— Есть!

Мы вышли в тускло освещенный проход и завернули в темный закоулок.

Глава седьмая

БЫВАЛЫЙ МОРЯК

Первый раз в жизни я видел мальчика моих лет — настоящего матроса. Он сидел на койке в такой тесной каюте, что казалось в ней двоим разойтись невозможно. На синей фланелевке алел орден Красной Звезды и поблескивали две медали. Лицо мальчика было все в мелких веснушках. У него были огненно-рыжие волосы, оттопыренные уши и лихо сдвинутая набекрень бескозырка. Брюки были заправлены в такие большие сапоги, что, казалось, мальчик сам по себе, а ноги сами по себе или принадлежат другому. Он уставился на меня.

— Вот так штука… — протянул он. — Ты откуда свалился?

— Мне оказали, я буду с тобой жить.

— Добро! — показал он на верхнюю койку. — Ты что, от родителей сбежал?

— Почему? Я от родителей не бегал.

— Правду говоришь?

— А зачем мне врать?

— Дай честное морское.

— Но ведь я не моряк.

— Оно и видно… — протянул мальчик, критически меня разглядывая. — Не воевал?

— Нет.

— Ну, садись, — предложил он снисходительно. — Куришь?

— Не курю.

Он презрительно свистнул, оторвал клочок газеты, достал из кармана кисет с табаком, скрутил цыгарку с палец толщиной, чиркнул о подошву сапога спичкой.

— Ты что, вырасти хочешь?

Я сел рядом с ним на койку.

— За что ты получил орден? — спросил я.

— Мы высаживали десант и на обратном пути попали в «вилку». Командира ранило, ранило и Фокия Павловича, боцмана. Ну, я встал на место командира и рулил. Доставил катер в базу.

— И командир жив?

— Живой. Усыновитель мой, Виталий Дмитриевич Русьев. Учиться гонит. Только я не хочу.

— Почему?

— Не желаю, да и все тут. Я воевать хочу, а он меня тянет в Нахимовское.

— Что это за Нахимовское?

— Ничего-то ты, я вижу, не знаешь! Училище открывают. Наберут туда нашего брата, начнут драить. Усыновитель говорит: «Учись хорошо — станешь офицером». А я не хочу в училище. Книжки и тут читать можно. — Он показал томик «Морских рассказов» Станюковича. — Тебя как зовут?

— Никитой.

— А я — Фрол Живцов.

Он придавил сапогом цыгарку и зашвырнул под койку. Потом приподнял подушку. Под подушкой лежал автомат.

— Трофейный, — сказал Фрол. — Да ты не дрейфь, он сам не стреляет, — успокоил он меня. — Ты травить умеешь?

— Что, что?

— Ну, рассказывать небылицы.

— Нет, не умею.

— Значит, тебе — грош цена.

В дверь постучали.

— Прошу в кают-компанию, — позвал вестовой.

— Идем, — предложил я Фролу.

— Мое место в кубрике, — буркнул он. — Иди уж, рубай с начальством.

— Язык бы свой приунял, Живцов, — сказал матрос.

— А я что? Я ничего, — пробурчал Фрол и отвернулся к иллюминатору, за которым в камышах шумел дождь.

Глава восьмая

БЕЗ ОТЦА

Корабль был старый, ветхий. Палуба поскрипывала под ногами, а двери, стоило их тронуть, распевали на разные голоса. Вестовой пояснил, что до войны этот пароход совершал почтово-пассажирские рейсы по черноморским портам, но в войну ни разу не выходил самостоятельно в море. На нем временно поселились моряки с торпедных катеров.

— Бандура большая места всем хватит, — заключил матрос, показывая на каюты, расположенные по обеим сторонам коридора.

Кают-компания, в которую он меня привел, была тесная, низкая. На квадратных иллюминаторах висели красные занавески. Высокий курчавый капитан-лейтенант наигрывал что-то одним пальцем на стареньком пианино.

Когда я вошел, он захлопнул крышку, встал и протянул руку:

— Рад познакомиться! Я старший помощник командира. Меня зовут Андреем Филипповичем. Вот твое место, — подвел он меня к столу и указал стул. — Сейчас все соберутся.

Стол был накрыт на шестнадцать приборов. Один за другим стали собираться офицеры, и едва часы пробили двенадцать, как старший офицер пригласил всех к столу. Два стула остались почему-то незанятыми.

Вошел композитор, повесил фуражку и хотел было сесть на один из свободных стульев, но Андрей Филиппович поспешно сказал:

— Не сюда, пожалуйста! Вестовой! Дайте стул и прибор лейтенанту.

Когда композитор уселся в конце стола, где было так тесно, что офицеры с трудом раздвинули стулья, Андрей Филиппович сказал:

— Наши гости, прошу любить и жаловать: всем вам известный автор флотских песен и… — он сделал паузу, — Никита Рындин, сын нашего Юрия Никитича. Приехал из Ленинграда, да не прямым путем, а через Сибирь.

— Вот это путешествие! — воскликнул старший лейтенант, который сидел от меня наискосок.

Он встал и протянул мне через стол руку. Остальные тоже принялись здороваться; но мне почему-то показалось, что я появился не вовремя и мешаю им разговаривать. Только в конце обеда меня стали расспрашивать о Ленинграде. Потом начался разговор о налетах гитлеровцев, о том, как торпедный катер дрался один с тремя немецкими катерами, о шхуне, вчера потопленной фашистской подводной лодкой. Мне было трудно представить, что отсюда, из тихой речки, где рыбаки ловят рыбу, моряки уходят в бой, на них сыплются бомбы и по ним бьют орудия.

Об отце никто не упомянул.

Каюта была заперта: Фрол ушел обедать и не оставил ключа. Я стал бродить по узким переходам. Фамилии офицеров, которым принадлежали каюты, были мне незнакомы. Но вот я увидел прикрепленную кнопкой узкую белую карточку: «Капитан 3-го ранга Рындин». Я подергал за ручку, но дверь была заперта. Соседняя каюта принадлежала капитан-лейтенанту Гурамишвили. Я толкнул какую-то дверь и очутился в читальне. На длинном столе покрытом кумачовой скатертью, лежали газеты и журналы а на стенах висели оперативные сводки Совинформбюро и газета «Катерник», написанная от руки. Под бешено несущимся катером я увидел стихи:

Врагу не давать ни минуты покоя!Фашистским мерзавцам за все отомстим:За землю родную, за море родное,За наш Севастополь, за солнечный Крым!

Я знал, что фашисты сделали с Севастополем. Они двести пятьдесят дней били по нему из орудий. Со всех сторон на город шли сотни танков. Фашисты бросали бомбы в корабли, которые увозили раненых. Когда наши, по приказу командования, оставили Севастополь, в нем не осталось ни одного целого дома…

Я продолжал читать:

«Идя на выполнение боевого задания, мы клянемся, что будем действовать решительно, смело, не щадя своей жизни для разгрома врага.

Пока сердце бьется в груди и в жилах течет кровь, мы будем беспощадно истреблять гитлеровцев.

Мы будем идти только вперед!

Силы свои и кровь свою отдадим за счастье народа, за нашу любимую Родину.

Дальше шло описание боя:

«Командир Рындин под ураганным огнем противника первым ворвался в порт. Крупнокалиберные немецкие пулеметы и автоматы обстреливали катер со всех сторон. Герои же потопили стоявшие в порту транспорт и две баржи.

Уклоняясь от снарядов и мир катер полным ходом вырвался из огненного кольца. Но вдруг он врезался в остатки бон. На винт намотался трос. Команда бросилась на корму освобождать винт.

Враг, заметив стоящий без движения катер, открыл по нему прицельный огонь. Рулевое управление вышло из строя. Но герой-командир, капитан третьего ранга Рындин, выбиваясь из сил, старался спасти катер. Глядя на своего командира, мужественно боролся за жизнь корабля и весь экипаж.

Освещая море ракетами, немцы засыпали катер снарядами. Работа подходила к концу, оставалось сбросить с винта последнее кольцо троса. В это время раздался взрыв. Катер пошел ко дну. Оставшиеся в живых моряки вплавь устремились к берегу.

На помощь к ним ринулся катер Гурамишвили.

Уже подобрали краснофлотца Бабаева, когда фашистские снаряды накрыли катер. Он стал тонуть. Последним спрыгнул в воду капитан-лейтенант Гурамишвили и поплыл к берегу.

Старший лейтенант Русьев пытался подойти на помощь пловцам, но гитлеровцы открыли такой ураганный огонь, что ему не удалось этого сделать».

Мне показалось, что я вижу море, подбитый катер, людей, плывущих к берегу в темноте… Значит, они, если живы, на земле, захваченной врагом.

Если живы!.. Я не мог представить себе отца не живым. Его теплые, сильные руки вытаскивали меня из постели, когда он приезжал из Кронштадта. Он крепко обнимал меня, когда мы сидели с ним по вечерам на диване, и рассказывал мне о дальних походах. А как он заразительно хохотал, представляя медведя-озорника, члена корабельного экипажа!