Записки ангела - Сергей Николаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Авантюра
Часом позже с двумя коробками пенициллиновых ампул в кармане вернулся я опять на окраину города, откуда собирался взлететь, но тут обнаружил, что солнце, до сих пор светившее с небес, закрыто тучами, лохматые облака плывут над городом и вот-вот грянет дождь. Что прикажете делать тут, дядюшка? Конечно же, лететь в ненастье представлялось опасным, однако же и ждать мне было не с руки. Часы мои показывали уже половину второго, на небе не предвиделось никаких изменений. Прикинув так и сяк, решился я лететь. Тут как раз и поляна, подходящая для взлета, открылась моим глазам — ровная, как футбольное поле, заросшая мягкой пушистой травой. Оглядевшись вокруг, нет ли случайного наблюдателя, я оттолкнулся от земли. Густой туман мгновенно объял меня. Я будто бы плыл в молоке. Даже носки собственных ног не были видны мне. Но я махал и махал крыльями, поднимаясь все выше. Я думал, что, взлетев метров на пятьсот, вырвусь наконец-то из облачной пелены и после сориентируюсь по солнцу, где Хлынь. Но надежды мои были тщетны. Поднявшись уже, кажется, на километр, я все равно видел перед собой одно и то же — туман, туман, туман… Тут ощутил я, что одежда моя намокла и потяжелела. Вдобавок почувствовал я, что озноб охватывает тело и я весь дрожу — так холоден и промозгл воздух. Тогда, распластав крылья, я стал спускаться на землю. Вскоре туман сделался реже, и я с удивлением разглядел сквозь прозрачную дымку, что лечу над неким садом, разбитым по принципам классицизма. Людей я не видел, и тогда, решившись на посадку, я ринулся в пике и через миг уже стоял на гаревой дорожке среди разлапистых яблонь и груш, ухоженных и изящных, как в саду Тимирязевской академии. Тихо и чýдно было здесь. Белые голуби и разноцветные попугаи сидели на ветвях. Розовые яблоки и желтые налитые груши уже были зрелы, несмотря на раннюю июньскую пору. Черные розы никли к земле влажными бархатистыми головками. Очарованный, шагал я по этому волшебному парку, и было у меня такое ощущение, что не на грешную землю, а в райский сад спустился я с небес. Однако вскоре иллюзия моя была разрушена, потому что, свернув за угол, я неожиданно столкнулся со странной процессией: трое спитого вида мужиков тащили по аллее громадный шкаф. Произведение старинного столяра выглядело могуче, но и мужики казались не слабого десятка, однако дух, исходивший от них, был столь определенного свойства, что я не удивился, увидя, как покачивается и едва не падает многоуважаемый — сказал бы Антон Павлович — шкаф в их ослабевших руках. Растерянно отпрянул я в сторону, боясь, что придавит меня тяжеловесный антиквариат, но вдруг один из носильщиков мутно взглянул на меня:
— А ты, паразит, какого хрена филонишь?
Сие изречение не оставило никаких сомнений в том, что я на грешной земле, и, подчинившись властному тону, я подскочил к шкафу и, подхватив его, зашагал рядом с мужиками. Свернув несколько раз то вправо, то влево, я вскоре совершенно запутался в лабиринтах парка и искренне удивился, когда глазам моим предстал двухэтажный дом, отделанный розовым армянским туфом. Зелень здесь была еще яростнее. В круглом зеркале бассейна грациозно плавали лебеди. Рыжехвостые белки вылетали откуда-то из сосны и рассаживались на нашем шкафу. Где я? Куда попал? Что это за дом? И что делать дальше? Не тащиться же внутрь? Как бы не попасть в переделку… Но отпустить шкафа я не мог, он бы упал. Вскоре отступление мое стало и вовсе невозможным, потому что двустворчатые двери дома вдруг распахнулись, и некто более ответственный и представительный, чем соратники мои по такелажным работам, выступил на сцену.
— Поживей, мальчики… — говорил он негромко, но властно, и при виде его «мальчики» действительно сделались более устойчивы, и шкаф, наконец-то перестав качаться, вплыл внутрь виллы.
Что было внутри, дядюшка, я сначала почти не видел, потому что шкаф закрывал мне обзор. Но ковры под ногами оказались мягки и глубоки… Но невидимые вентиляторы разгоняли по коридорам воздушную амброзию. Длинноносый, в черном фраке и белой жилетке, похожий на пингвина распорядитель открывал перед нами одну за другой увесистые двери. Ноги мои уже подкашивались от усталости, когда наконец-то продвинулись мы в полутемную залу, заставленную невообразимой мебелью. Чего только не было здесь! И шахматный столик эпохи Людовика XVI, и причудливая, с витыми стойками этажерка, и толстобокая, напоминающая бочонок конторка… Наш десятипудовый шкаф занял достойное место в рядах дорогостоящей антикварии. Мы распрямились и вытерли лбы.
Только теперь рассмотрел я носильщиков. Вид их представился мне совершенно грустным — покраснелые от вчерашней поддачи лица, ватные глаза, рваные голоса, грязно-щетинистые щеки. Одежонка их также оставляла желать лучшего: пропотевшие рубашки, замасленные воротники, брюки, позабывшие об утюге… Вот каковы были мои соратнички, и стояли они передо мной, вытаскивая из карманов помятые чинарики, и дрожали спички в их неверных руках. Лишь одно было мне удивительно: почему и меня приняли они за своего? Однако, взглянувши на себя в какое-то старинное зерцало, я вдруг все понял. Я не лучше смотрелся. Полет в облаках преобразил меня, волосы промокли и растрепались, лицо покраснело, а одежонка моя, мятая и влажная, выглядела столь грустно, как будто ею только что вымыли пол. Так стояли мы в антикварной той зале, и сопутники мои затягивались дымом и будто бы ждали чего-то. Тут действительно пестрый шум пролетел по коридорам за дверью залы, словно кто-то пробежал, словно кто-то зашептался. Алкашки мои побросали в форточку чинарики и испуганно стали разгонять дым по комнате:
— Быстрей! Быстрей! Он, видно, идет!..
«Кто идет? Куда?» — недоумевал я. Но неясностям моим скоро пришел конец, потому что в следующий миг дверь с шумом распахнулась, и длинноносый, в черном фраке, похожий, как вы помните, на пингвина распорядитель влетел в комнату и замахал, будто атрофированными крыльями, коротенькими ручонками:
— Уходите! Живей! Туда!
Алкашки мои со всех ног ринулись в указанном направлении. Я поспешил за ними. Через мгновение мы оказались в совершенно темной комнате, пахнущей мышами и нафталином и, очевидно, основательно пропыленной, потому что, вдохнувши пару раз, я чуть было не разорвался от чоха.
— Тише! Ты что?! — зашумели мои новые дружки. — Там слышно!
Но чох не жена, ему не прикажешь, нос мой стрелял, как миномет, и я не мог с ним ничего поделать. Однако вдруг ощутил я, как чья-то грубая ладонь облапила мое лицо, зажав все дыхательные дырочки.
— Заткнись, скотина! — услышал я. — Он шума не терпит!
С перепугу я сразу же перестал чихать, но беспощадная ладонь не отпускала моего лица, намереваясь, видно, лучше задушить меня, чем обнаружить наше присутствие. С огромным трудом отодвинул я один суровый палец от своих губ и приоткрыл малюсенькую дырочку, через которую и стал засасывать спасительный кислород.
События тем временем развивались своим чередом. Скрипнула дверь, будто заблеяла овца, и деловой голос, верно, какого-то еще более важного пингвина оплодотворил тишину:
— Все готово?
— Так точно, — доложил уже знакомый нам менее важный пингвин.
— Почему накурено?
— Не уследили, простите…
— Вы же знаете, что он бросил курить?! — Голос незнакомца стал угрожающим.
— Так точно.
— Вы же знаете, он дыма не любит…
— Так точно.
— И все-таки не уследили?
— Виноват. Грузчики… — Знакомый нам распорядитель, кажется, дрожал от страха.
— Ну смотрите, если он заметит, вам придется ответить…
— Так точно.
— Идите.
— Слушаюсь.
И уже известный нам пингвин зацокал каблучками. И куда же вы думаете? Туда же, куда и мы, грешные, то бишь в темную комнату, чем, дядюшка, освободил меня от кислородного голодания, потому что алкашата мои вздрогнули при его появлении, аки овцы при появлении пастуха с ножом, и жестокая ладонь на моем лице мгновенно вспотела и ослабла, и, выскользнув из нее, я отшагнул в сторону.
— Накурили, сволочи! — зашипел вошедший. — Я ж вам говорил!
— Да с устатку ведь… — попытался оправдаться кто-то из носильщиков.
— Я вам дам с устатку… Я вам дам… — начал было снова налетать на мужиков оскорбленный мажордом. — Вот без водки оставлю, тогда посмотрите…
Но тут в соседней комнате вдруг снова заблеяла по-овечьи дверь, и некто кряхтящий, сопящий и хрустящий вдвинулся в нее. Все в нашем закутке мгновенно стихло, и даже дыхания соседей не улавливал я.
— Гм… Гм… — пробурчало, словно из преисподней, из антикварной залы. — Ну, и где же он?
— Вот, взгляните, — угодничал теперь уже более важный пингвин. — Вот, пожалуйста…
Затем послышалось кряхтение, сопение и хруст, будто снялось с места и зашагало засохшее дерево. Когда же эти прискорбные звуки стихли, утробный голос вновь омрачил пространство:
