Иду на вы… - Ким Николаевич Балков

была изжелта-серая, а местами темная и хладная, точно бы неживая, мощную, с бойницами в толстых стенах, крепость. Тут несли сторожевую службу воины древнего Хорезма. Их было тысяч пять, и они верили своему атабеку, поставленному им, и пошли бы за ним хоть на край света не только из уважения к своему вождю, хотя Песах знал из донесений доглядчиков — иудеев, что наблюдалось и это, а из страха быть предану унизительной казни и не попасть в благословенную обитель Аллаха. После смерти Игоря Песах посчитал, принимая во внимание малолетство его сына, что уже никто не помешает ему править на свой лад. «Что Ольга? — говаривал он, приняв сан экзарха иудейской общины Хазарии. — Она не посмеет перечить моему слову». Посмела! И на требование сборщиков дани, ныне проживающих на Пасынчей горе в желтотканном шатре, не всегда обращала внимание, отгородившись высокими стенами Вышгорода и отослав сына в далекое Ладожье, куда воинам иудейского царя не было хода. Понимал Песах, что-то тут неладно, а и проявить свою власть в полной мере уже не осмеливался: широка Русь, своевольна, не терпит над собой ничьей узды хотя бы и наисильнейшего, вот и медлил, и терзался, и не находил себе места… И это было унизительно для него, всемогущего, обладающего высшим знанием истинного назначения Земли и Неба и сделавшегося мостом меж ними, ибо что есть его Вера, как не луч света, проникший в сердце?

3

Старейшины полагали, что не время еще подыматься на агарянина, силен и крепок тот, весь в железе. Да и не один он, ад подпали под его власть пайнилы и буртасы, черные булгары и другие племена. А что как разом все навалятся? Иль устоят вятичи, не стопчет их дъявольская сила? Но князь Удал не послушал старейшин, побил сторожу чужеземца, взял сребро и злато и пушистую рухлядь и сказал, мрачнея в лице, светловолосый и широкоскулый, в глухих раменях взросший:

— Иль не наше все это, не потом россов полито? Доколь платить дань окаянному? Не пора ли затачивать мечи и идти на Итиль?

И ответили удалые и дерзкие в ратном деле, детские да пасынки, поднявшиеся в суровых лесах, вбрасывая тяжелые мечи в посеребренные ножны:

— Пора, княже!.. Больно глядеть на разор росской земли. Мытари иудейские шныряют по городам да осельям, житья от них нету ни малому, ни старому, берут что ни попадя, коль не сыщется у хозяев двух гривен. Жалобятся смерды и ремесленных приворотий умельцы, что если и дальше так продолжится, то оскудеет Русь, и люд ее бёгом умчит в изверги.

И сказал Удал:

— Прямая дорога нам к Святославу в Ладожье. С ним и помыслим, как быть дальше?

На том и порешили, и чуть только рассвело, сели в лодьи и оттолкнулись от берега. Плыли долго, налегая на весла, раздвигая встречь несущиеся искряно-белые волны, взламывая их небесную сущность, которая от Сварога, ясная и чистая, ко благу склоняющая и остудившего сердечные порывы.

Святослав встретил их на пятачке земли у каменной, мрачноватой ликом, крепости и сказал с легкой доброй усмешкой, привычной для него, если обращался к близким ему по духу людям:

— Боги с нами, братья!

И в то же мгновение, едва ли не опережая княжьи слова, зависло над ратными людьми, молодыми и старыми, кровью пытанными и теми, кто впервые опоясался темноскулым мечом, старательно выкованным из тугой упругой стали, добротно, на единой дыхании выплеснувшееся:

— С нами!.. Боги с нами!

И это благодатью окутанное сложение упало на сердце Святослава тихой, в самой себе, радостью, и сделалось тепло и сиятельно, а прежде мучившее беспокойство отступило, как если бы ничего другого там сроду не было. Как не было досады, вызванной словами наипервейшего воеводы Свенельда. Сей муж на минувшей седмице, в первый день ее, придя на лесную близ Ильмень-озера поляну, где дружина Святослава оттачивала воинскую умелость, встречая супротивника жесткими, хотя и щадящими ударами отливающих звонкой синью мечей, сказал, отозвав Великого князя под тень высокородных дерев и хмуря темные, срыжа, легкими подковками прикрывающие острые, глубинно серые глаза, чуть подрагивающие, должно быть, от внутреннего волнения, которое редко когда примечалось в лице у него, взлохмаченно дерзкие брови:

— Чудно… Как если бы к войне готовился. Не рановато ли? Гляди, как бы худа не сотворилось. Надысь имел встречу с Песаховыми слугами, спрашивали те: пошто на Руси ныне неурядье, а в деревлянах и того хуже: побили мытарей, после чего сожгли их тела, привязав к сухоруким деревам, а пепел развеяли по ветру. Неладно это. А что как беки двинут на Русь свое войско? Не сделается ли тогда, как во времена Хельги? Смотри, кровью умоется Русь…

Больно, как ножом по сердцу. Всякое упоминание о несчастном Хельге, при котором Русь подпала под власть иудейского царя, неприятно Святославу, сказал хлестко и упруго, будто стальную вервь натягивая на парусиновое полотно, как только он один и умел:

— Что, страшно стало, как и в те поры, когда покинул своего Господина в чужих землях?

Свенельд побледнел, большая красная рука метнулась к мечу, ржаво посверкивающему золочеными ножнами; толстые сильные пальцы сжали темную, шершавую рукоять. Воеводе стоило немалых усилий сдержать себя, сказал с досадой:

— Вижу, стал неугоден тебе. Что ж, отъеду завтра же. Поутру.

Святослав не удерживал его: вольному — воля… Но так ли? На сердце — кошки скребли. С малых лет был Святослав рядом с этим воеводой, тот на коня саживал его, учил владеть мечом, не однажды сказывал слово доброе о временах, в летах затерянных, однако ж и по сию пору светящихся дивно, да про отчаянные вряжьи набеги на дальние земли да про плаванья по великому Русскому морю на лодьях, да про города, в коих довелось побывать воеводе. Но и то верно, что поступить иначе Святослав не мог, коль скоро ратное дело, к которому готовил себя и Русь-матушку, ныне пребывающую в неволе, не грело сердце Свенельда. Чувствовал молодой князь: не по нраву воеводе, что стекаются к нему со всех концов росской земли лихие удальцы. Не однажды спрашивал: «Иль на войну наладился? Мыслимо ли это? Хельгова дружина посильней была, чем твоя, и то не устояла». Нередко добавлял с усмешкой, и про то доносили Святославу доброхоты: «А вьюноша-то не иначе как мнит себя заступою Руси. И то сказать: сидя на Ладоге, за каменными стенами, пошто бы не попугать агарянина? А ты с ним в Поле встреться. Тогда и поглядим, чего ты стоишь». Уж давно