Роковая награда - Игорь Пресняков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава VI
Удар рынды в три часа пополудни означал конец рабочего дня. Андрей облегченно вздохнул, подождал четверть часа и вышел в цех.
Он прошелся меж верстаков, зашел в заготовительный, осмотрел еще теплые машины и горы напиленных досок. Затем заглянул в раздевалку, присел за стол, на котором в беспорядке были разбросаны костяшки домино.
Это и есть его рабочее место, плацдарм для новой жизни. Андрею стало немного грустно. Что он знал об этой жизни? Неизвестно.
Рябинин тяжело вздохнул: вспомнил о матери и об отце, о милом, существующем для него только в грезах, Петербурге и своей жизни последних восьми лет. Многое повидал он за эти годы. А сказать проще – кровь, надежды и разочарования. И вот теперь снова надежда. И страх разочарования. А еще тот Большой страх, вечный, загнанный в глубину души, недремлющий. Бдительный страх.
Он возник в морозном ужасном марте 1920-го, в белопотолочном, заформалиненном госпитале Иркутска…
– …Очнулись, товарищ Рябинин? Славненько!
Очкастый, небритый доктор.
«Рябинин?.. Кто таков Рябинин?.. Где я?»
И боль в груди.
А доктор все щебечет:
– Я сразу сказал: выкарабкается. Вы – счастливчик. Весь ваш полк истребили каппелевцы, вы единственный остались в живых.
– Где я? – вопрос стоил нечеловеческих усилий.
– В госпитале. Не помните ничего? Хм, неудивительно – такое ранение! Вас и опознали-то по документам в полушубке.
«Полушубок! Теплый новенький тулупчик, снятый с убитого красного командира…»
Вот тут он и пришел, Большой страх. «Значит, там были документы! Как там его? Рябинин! Боже мой, святые заступники, не забыть бы! Главное – не спать, а ну как случится бред? А в бреду… Ротмистр Зимин, помирая, честил на чем свет стоит всех этих красноперых да комиссаров… А может, уже?.. Да нет, иначе давно бы к стенке поволокли… Впрочем, так лучше – в беспамятстве, без мучений… Рябинин… Рябинин!..»
А ночью пришли кошмары. Безликие кричащие существа твердили одно: «Кто ты? Кто?»
И было утро, и молоденькая санитарка, вкус клюквенного компота на губах, и ее спасительный вопрос:
– Как чувствуете себя, Андрей Николаевич? – Ласково так спросила, улыбчиво, и на душе полегчало.
Следующей ночью ему приснился его командир, генерал Каппель. Был он, как в тот, последний их день, – в солдатской шинели с поднятым воротником, задубелое от морозного ветра лицо покраснело, глаза грустные. «Кончено, Миша. Нет ничего, даже чести скоро не останется. Сотрут ее из памяти людской. Попробуй выжить». Повернулся Владимир Оскарович и пошел в пургу: руки в карманах, в стоптанных валенках. Уходила в небытие легенда и слава белого воинства…
Андрей отмахнулся от воспоминаний, в который раз убеждая себя, что не первый год достойно служит новой стране. Служит, но не может смириться с тем, что умерла его страна, как умер он сам холодным мартовским днем, ослепленный вспышкой гранаты, растерзанный и умиротворенный. Он помнил ту последнюю мысль, возникшую в мозгу вместе с болью: «Наконец-то!»
Не случилось…
Он желал смерти, желал ее задолго до разгрома белых армий. Не от трусости желал – от безысходности.
Помнится, после взятия Казани все войско пребывало в эйфории. Мечтали: завтра – Котлас, затем – Москва! Срежем гнойный нарыв большевизма и заживем счастливо. Он смотрел на лица однополчан и в душе горько смеялся. Как они заживут, эти опустошенные войной люди? Выйдут из заваленных трупами окопов и начнут отстраивать разоренные города? Отмоют окровавленные в застенках контрразведок руки? Стряхнут с себя кокаиновый дурман и забудут привычное желание убивать? Ничем они были не лучше большевиков. Растеряли, пропили, утопили в крови истинно человеческое…
Его командиром полка в Красной армии был некий Четвериков, бывший царский полковник. Андрей спросил его в минуту откровения, зачем он служит новой власти. Сделал Четвериков непроницаемое лицо и стал распространяться об убеждениях, народе и земле русской. Какие, к черту, убеждения? Дворянин до мозга костей, потомственный военный, до политики ему – как до неба! Еще пару лет назад он с трудом отличал эсеров от анархистов, и вдруг – «по убеждению»! Выжить пытался. Всего лишь выжить…
Андрей взглянул на часы – пора на заседание завкома.
* * *Он отворил дверь и очутился в комнате, где за длинным, покрытым кумачом столом чинно, в ряд, сидели девять человек. Кто-то бросил Рябинину: «Заходите» – он затворил дверь и огляделся.
Они – пожилые и строгие на вид, родственные своей неприступностью. В голове мелькнуло: «Ареопаг, собрание судьбу вершащих старцев. Очевидно, почтенные члены завкома так и считают».
Андрей поздоровался. Ему предложили сесть на стоящий перед «престолом» стул. Теперь он стал ближе к ним. Узнал в одном Ковальчука, облаченного уже не в робу, а в темную блузу.
Председатель, остроносый и морщинистый, заговорил:
– Заводской комитет профсоюза металлистов хотел бы знать, почему вы, не посоветовавшись, принимаете решения? Вы, и дня не проработавший на заводе, игнорируете собрание старейших пролетариев.
Рябинин вздохнул:
– Поверьте, уважаемые члены комитета, я очень почитаю опытных пролетариев, но ответьте мне на вопрос: почему я обязан держать ответ перед вами? Руководство заводом осуществляет дирекция и партком, ваши функции, насколько мне известно, иные.
Ареопаг молчал. Выдержав паузу, председатель ответил:
– Нам не впервой слышать такие речи. Мы только хотели знать, на чьей вы стороне.
– Я? – удивился Андрей. – Ни на чьей. Я обязан выполнять работу, и я буду ее выполнять. Ежели вы, уважаемый, займете должность директора, я охотно подчинюсь вашим приказам. Пока же – извините, решения, относящиеся к моей компетенции, буду принимать сам. Единолично. Тем более что директор одобрил мою инициативу.
– Не кипятись ты, Андрей Николаевич, – подал голос лысый толстяк справа, – мы тебе не враги. Пойми ты, мил человек, мы отработали на этом заводе по двадцать, тридцать, а вот Петрович – аж тридцать шесть лет, – лысый указал на мощного старика рядом. – У Петровича общий стаж работы – сорок семь лет, мальчонкой начинал! Уразумей: мы живем заводом, брали на нем власть в семнадцатом, уберегли от беляков в гражданскую, а что теперь? Смотри! – Он стал загибать пальцы. – Комсомольцы-сопляки командуют, орут; партком, опять же, власть! За каким делом на заводе партком? Пускай они там, в Москве, на съездах дискутируют, а здесь – мы власть. Она и революция-то, для кого совершалась? Для рабочего класса, аль не так?
– Верно, правильно меркуешь, Иван Палыч! – закивали старейшины.
– Ты вот заметь, Николаич: у нас на заводе первыми появились меньшевики! – продолжал Иван Павлович. – И было это аж в девятьсот третьем годе! У нас и Петрович меньшевиком был.
– Я, сынок, убеждений не меняю, и баста! – прервав Ивана Павловича, забасил Петрович. – Не было никаких парткомов в семнадцатом, когда Савелия-то Бехметьева выгоняли. А нынче куды притопали? Большевики в автомобилях раскатывают, буржуи-нэпманы, чтоб их бес взял, – снова в пролетках носятся!
А мы, как были с голыми руками, так и остались, – Петрович поднял вверх огромные лапищи со скрюченными пальцами.
С другого конца стола раздался смех:
– С голыми руками-то ладно, с голой задницей остались – это вернее!
Ареопаг невесело загоготал.
– Будет вам! – цыкнул председатель и обратился к Рябинину:
– Запомни наш наказ: мы тебе всегда поможем, но и ты смекни, где правда, не будь безмозглым теленком. В целом сразу видно, ты – парень порядочный и верный делу, хоть и не рабочей кости.
– Ты из каких будешь, Николаич? – поинтересовался Петрович.
– Из мещан, – Андрей опустил глаза.
– Мещане тоже разные бывают, – замахал руками Иван Павлович, – товарищ Рябинин – человек заслуженный, орденоносец.
Председатель улыбнулся:
– Спасибо, что зашел, не побрезговал стариками. К нам ведь теперича мало заходят, не то что в семнадцатом. Сила мы были.
* * *Андрей шел к проходной и думал о заводских ветеранах. Они напоминали потерявшихся и обворованных на ярмарке детей. Ему стало жалко старых рабочих теплой болезненной жалостью, какой жалеют увечных.
За воротами стоял присланный Свищовым экипаж – старинный фаэтон. Рябинин попросил отвезти его к Баранову за вещами.
В гостинице, собрав нехитрый скарб, он расплатился с Василием Павловичем и поблагодарил за приют и доброе отношение.
Покатили на квартиру. Дом располагался неподалеку, на улице Коминтерна, по пути на завод и немного влево. Улица – чистая и тихая, на таких до революции жили солидные врачи и профессора. Фаэтон остановился у трехэтажного дома.
Судя по эклектичности стиля, он был построен в последней четверти прошлого века: архитектура здания соединяла геометрическую простоту с изыском различных направлений – от малюсеньких колонн у окон лестничных пролетов до грандиозной ковки козырька парадного. Дом радовал глаз свежей розовой известкой, оттененной бордовым фундаментом.
