Суждения господина Жерома Куаньяра - Анатоль Франс

Катрина поднялась и гордо удалилась с видом оскорбленной невинности, а мой добрый учитель с мягкой убедительностью шутливо возразил моему отцу:

— Превосходное рассуждение, мэтр Леонар, но все же не следует применять его без разбора и приклеивать ко всякому случаю, словно ярлык с ценой, который хромоногий ножовщик наклеивает на свои ножи. Не стану допытываться, чем, собственно, я заслужил, что вы сейчас применили его ко мне. Не достаточно ли будет, если я признаю, что заслужил его?

Непристойно распространяться о самом ce6e, и, чтобы говорить о своих отличительных свойствах, мне пришлось бы сперва побороть свою скромность. Я лучше позволю себе, мэтр Леонар, сослаться на пример достопочтенного Робера д' Абриссельского, который, посещая девиц легкого поведения, тем самым добился высоких заслуг. Можно еще припомнить святого Авраамия, сирийского отшельника, который не побоялся переступить порог злачного дома.

— Какой это святой Авраамий? — спросил батюшка, у которого уже все перепуталось в голове.

— Сядем-ка вот здесь, возле вашего дома, — сказал мой добрый учитель, — вы принесете нам кувшин вина, а я расскажу вам историю этого великого святого так, как она дошла до нас в сказаниях святого Ефрема.

Батюшка кивнул в знак согласия. Мы уселись втроем под навесом, и мой добрый учитель рассказал нам следующее:

— Святой старец Авраамий жил один в пустыне, в маленькой хижине. Но вот у него умер брат и оставил сиротку-дочь замечательной красоты по имени Мария. Будучи убежден, что жизнь, которую он ведет, вполне подходит и для его племянницы, Авраамий. построил для нее келийку рядом со своей и поучал сироту через небольшое оконце, проделанное в стене.

Он тщательно следил за тем, чтобы она постилась, бодрствовала и распевала псалмы. Но однажды некий монах, который, как полагают, был лжемонахом, прокрался к Марии в то время, когда святой Авраамий размышлял над Священным писанием, и склонил ко греху юную девицу, а она после этого сказала себе:

«Раз уж я погибла для господа бога, лучше мне удалиться отсюда в край, где меня никто не знает».

И, покинув свою келью, она отправилась в соседний город, именуемый Эдессой, где были чудесные сады и прохладные фонтаны; это и поныне один из самых благодатных городов в Сирии.

А святой муж Авраамий тем временем по-прежнему предавался благочестивым размышлениям. Прошло уже несколько дней, как исчезла его племянница, и вот однажды, открыв окошко, он спросил:

— Почему, Мария, ты больше не распеваешь псалмов, которые ты так хорошо пела?

И, не получив ответа, он заподозрил истину и воскликнул!

— Свирепый волк похитил мою овечку!

В течение двух лет он пребывал в глубокой скорби, а затем до него дошли слухи, что его племянница ведет дурную жизнь. Решив действовать осторожно, он попросил одного из своих друзей побывать в городе и разузнать, что с ней сталось. Тот подтвердил, что Мария ведет дурную жизнь. Тогда святой муж попросил своего друга одолжить ему мирскую одежду и достать ему коня; затем, надев на голову широкополую шляпу и скрыв под нею свое лицо, он отправился в гостиницу, где, как ему сказали, проживала его племянница. Долго он поглядывал по сторонам в надежде увидеть ее, но так как она не появлялась, он, прикинувшись беспечным, с улыбкой обратился к хозяину:

— Говорят, любезный хозяин, что у вас здесь есть красивая девица. Нельзя ли мне ее повидать?

Хозяин, человек услужливый, велел позвать Марию, И вот она появилась в таком наряде, который, по собственным словам святого Ефрема, красноречиво говорил о ее поведении. И святой муж при виде ее исполнился горести.

Однако он притворился веселым и заказал роскошное угощение. А Мария в тот день тосковала душой. Те, кто дарит удовольствия, не всегда вкушают их сами, и этот старик, которого она не узнала, ибо он не снимал своей шляпы, нисколько не веселил ее. Хозяин стал стыдить девушку за угрюмый вид, столь не подобающий ее ремеслу, но она, вздохнув, промолвила:

— Уж лучше бы господь бог дал мне умереть три года тому назад!

Святой Авраамий отвечал ей, как полагается галантному кавалеру, за какового его можно было принять по одежде.

— Малютка моя, — сказал он, — я пришел сюда не оплакивать твои грехи, а разделить с тобою любовь.

Но когда хозяин, наконец, оставил его наедине с Марией, он перестал притворяться и, сняв шляпу, промолвил, обливаясь слезами:

— Дитя мое, Мария! Разве ты не узнаешь меня? Ведь я — Авраамий, заменивший тебе отца.

Он взял ее за руку и всю ночь увещевал, призывая покаяться в своих грехах и искупить их. Но больше всего он старался уберечь ее от отчаяния и без конца повторял: «Дочь моя, один бог без греха!»

Мария от природы была кроткого нрава. Она согласилась вернуться к старцу. И едва стало светать, они отправились в путь. Она хотела было взять с собой свои наряды и украшения. Но святой муж убедил ее, что лучше все это оставить. Он посадил ее на коня и привез обратно в келью, где они снова зажили прежней жизнью. Но только на сей раз святой муж озаботился, чтобы келийка Марии не сообщалась с внешним миром и чтобы нельзя было из нее выйти иначе как через его келью; и вот таким-то образом, с божьей помощью, ему удалось уберечь свою овечку.

Такова история святого Авраамия, — заключил мой добрый учитель, поднимая чарку с вином.

— Замечательная история, — сказал мой отец, — я даже прослезился, так тронула меня несчастная судьба этой бедняжки Марии.

III

Правители

(Продолжение и конец)

В этот день мы с моим добрым учителем чрезвычайно удивились, повстречав у г-на Блезо в лавке «Под образом св. Екатерины» маленького человечка, желтого и худого, который оказался не кем иным, как прославленным памфлетистом Жаном Гибу. Мы были уверены, что он содержится в Бастилии, где уже привык обретаться. Но мы не замедлили узнать его, ибо на лице его еще остались следы мрака и тюремной сырости. Он перелистывал дрожащей рукой только что полученные из Голландии политические брошюры, а книгопродавец тревожно следил за ним. Г-н аббат Жером Куаньяр снял перед г-ном Гибу шляпу с непринужденным изяществом, которое было бы еще заметней, если бы шляпа моего доброго учителя не пострадала накануне вечером во время потасовки под виноградным навесом «Малютки Бахуса».

Господин аббат Куаньяр выразил удовольствие, Что видит снова столь даровитого человека.

— Вы не долго будете меня здесь видеть, — отвечал г-н Жан Гибу. — Я покидаю эту страну, где не могу жить. Я не в состоянии больше дышать отравленным воздухом этого города. Через месяц я обоснуюсь в Голландии. Нет сил выносить Флери после Дюбуа, и я, по-видимому, чересчур порядочен, чтобы быть французом. У нас дурные законы, и правят нами дураки и мошенники. А этого я не в силах терпеть.

— Это верно, — подтвердил мой добрый учитель, — государственные дела у нас ведутся из рук вон плохо, и среди должностных лиц много воров. Власть поделили между собой глупцы и негодники, и если я когда-нибудь соберусь написать о нашем времени, это будет небольшая книжечка, нечто вроде Apokolokynthosis Сенеки-философа либо нашей довольно смачной «Менипповой сатиры»[17]. Такая легкая и веселая манера больше подходит для этого предмета, нежели суровая лапидарность Тацита или терпеливое глубокомыслие Де Ту[18]. Я бы распространял этот памфлет в списках, чтобы его можно было легко спрятать под плащ и черпать в нем философское презрение к людям. Большинство лиц, стоящих у власти, он, вероятно, привел бы в негодование, но некоторые из них, сдается мне, наслаждались бы втайне тем, что их обливают грязью. Я сужу по тому, что мне однажды довелось слышать от одной знатной дамы, с которой я познакомился в Сеэзе в те дни, когда состоял в должности библиотекаря у господина епископа. Это была женщина уже не первой молодости, но еще не совсем остывшая от своих бурных похождений. Ибо надо вам заметить, что в течение двадцати лет она была самой известной распутницей в Нормандии. И вот, когда я расспрашивал ее, какое самое сильное наслаждение она испытала в жизни, она мне ответила:

— Наслаждение чувствовать себя обесчещенной.

И по этому ответу я понял, что она не лишена известной тонкости чувств. Я полагаю, что кое-кто из наших министров тоже не лишен этой тонкости, и если я когда-нибудь выступлю против них, то лишь затем, чтобы приятно пощекотать их пороки и бесстыдство. Но зачем мешкать, зачем откладывать осуществление столь блестящего замысла? Сейчас же спрошу у господина Блезо писчей бумаги и сяду писать первую главу новой «Менипповой сатиры».

Он уже протянул было руку к удивленному г-ну Блезо, но Жан Гибу быстрым движением остановил его.

— Поберегите этот превосходный замысел для Голландии, господин аббат, — сказал он, — и поедемте со мной в Амстердам, я вас пристрою к какому-нибудь торговцу лимонадом или к содержателю банного заведения. Там вы будете свободны и сможете по ночам писать свою «Мениппову сатиру», — вы примоститесь на одном конце стола, а на другом я буду сочинять свои памфлеты. Они будут полны яда и — кто знает? — быть может, мы общими усилиями и добьемся перемен у нас в королевстве. Роль памфлетистов в падении государств гораздо значительнее, чем это кажется: они подготовляют катаклизм, а восставший народ совершает его.