Юность грозовая - Николай Лысенко

— Фу, благодать-то какая, будто сто пудов смыл, — облегченно проговорил он, но, рассматривая в зеркале свое лицо, невесело подумал: «Да, укатали сивку крутые горки. Прямо как в упряжке ходил, аж глаза ввалились».

Пока старуха ходила в погреб за молоком к обеду и выгоняла со двора соседского драчливого петуха, Иван Егорович прилег на диван и задремал: разморила тряская езда по полям.

— Свалился, сердешный, — пробормотала старуха, войдя в комнату. — Ни днем, ни ночью ему покоя нету. Вот жизнь подошла, прости господи.

Сквозь дремоту Иван Егорович слышал ее бормотание, шаркающие шаги, но никак не мог открыть глаза; тело было непослушным, тяжелым, казалось, не было сил пошевелить даже рукой.

Разбудил его резкий стук. Вздрогнув, Иван Егорович поднялся с дивана и увидел в дверях завхоза, костлявого старика с жидкой, словно выщипанной, бородкой.

— Задремал, — виновато произнес Иван Егорович, потирая ладонью щеку. — Что-нибудь случилось?

— Неприятность вышла. За Сухой балкой, Егорыч, на двух жатках полетели косогоны.

— Не может быть! — Иван Егорович прошелся по комнате, потом сел за стол. — Я недавно оттуда, там было все в порядке!

— Долго ли? Только что Анисья верхом прискакала.

— А что же ей самой пришлось скакать в станицу, ребят не было?

— Поломка-то случилась на краю загонки. До стана далеко, ну а погонычем у нее мальчонка — Давыдихи сынишка, чего с него спросить. Вот и решилась сама махнуть.

Иван Егорович отодвинул поставленную перед ним миску горячего борща, встал из-за стола.

— Косари у нас ерундовые, — огорченно проговорил он.

— Где же нынче добрых достать? — вздохнул завхоз. — С такими вот и придется хлеб до ума доводить. Распорядись дать пару косогонов из резервных.

— Распорядиться проще всего, да вот в кладовой у нас негусто. Экономнее надо бы, уборку-то только начали.

Завхоз пошел было к двери, но вдруг остановился. — Чуть не забыл! — виновато сказал он. — Разыскивали тебя из райкома, подводы требуют на строительство моста, немец где-то возле Узловой расшиб вдребезги.

— Вот тебе. Все до кучи, — Иван Егорович махнул рукой. — Давай, Прокофич, бери косогоны, и, кровь из носу, чтобы все жатки были в работе. А я переговорю с райкомом и приеду в поле. Пошли!

— Ваня, а обедать? — растерянно окликнула старуха. — Хоть молочка испей, голодный ведь.

— Потом, — недовольно отозвался Иван Егорович. — За ужином наверстаю.

Во дворе, уже садясь на лошадь, он распорядился:

— Загляни, Прокофич, в кузню, скажи, чтоб пяток шкворней отковали, на арбах заменить. А еще передай кузнецам: пусть поторапливаются с перешиновкой колес, будем переоборудовать кое-какие брички для вывозки хлеба… Я сейчас заскочу в кладовую. На полевой котел нужно харчей прибавить: питание у нас дрянное…

Захар Петрович встал до первых петухов. Скрипя деревяшкой, вышел в переднюю, зажег лампу и, усевшись на низенькую табуретку, обтянутую вытертыми до блеска полосками кожи, начал сшивать порванную постромку. Несколько штук их привезли с поля поздно вечером. Захар Петрович вчера почти до полуночи чинил хомуты для третьей бригады, а теперь спешил разделаться с постромками. Увлекшись работой, он не заметил, как на улице стало совсем светло.

Ко двору подъехала подвода.

— Лампу-то потуши, без нее виднее, — проворчала жена, выходя из горницы. — Уткнулся, ничего не видишь. Люди приехали к тебе.

— Какие люди? — не понял Захар Петрович.

— За сбруей, должно быть, а ты в подштанниках сидишь.

— А-а, — протянул он и, хлопнув себя по ноге-деревяшке, взял с лавки кисет. — За хомутами это, обещал сделать.

На крыльце послышались шаги, потом кто-то пошарил в коридоре рукой по двери, отыскивая ручку, и громко спросил:

— Можно, что ль?

— Заходи, — пригласил Захар Петрович, вставая навстречу бригадиру третьей бригады. — Успел я, можешь забирать…

Он показал в угол, где большим ворохом лежала упряжь.

— Спасибо, Петрович, выручил, — бормотал довольный бригадир, нанизывая на здоровую руку хомуты. — Теперь нам ветер в спину.

Поинтересовавшись, как идет косовица, Захар Петрович проводил бригадира и, обращаясь к жене, сказал:

— Буди Федьку, пора ему.

— Мальчишечье дело — поспать бы.

— Вот тебе, нашлась желанница, — сердился Захар Петрович, усаживаясь на табуретку. — Человек только что говорил: задыхаются с уборкой, а она — поспать бы…

Жена не стала перечить, вздыхая, пошла будить сына.

Федя собрался проворно, закусил и, уже уходя, наклонился к отцу:

— Не забудь наш уговор.

— Покель память не отшибло, — улыбнулся в ответ Захар Петрович. После завтрака, отложив свои дела, Захар Петрович оделся и заковылял в правление.

Солнце поднялось высоко, становилось душно. В станице было безлюдно, только в тени домов играли ребятишки да разомлевшие от жары собаки, высунув языки, равнодушно смотрели на купающихся в золе кур.

«Как из печки пышит жаром, — рассуждал сам с собою Захар Петрович, вытирая ладонью потное лицо. — Каково там, на фронте, а?»

Навстречу с пустым ведром шагал дед Лукич, в прошлом известный в станице плотник. Немало добрых дел оставил он на земле: строил в колхозе амбары, скотные дворы, вязал парниковые рамы, надежно гремели на дорогах сделанные его руками брички. Он и теперь еще не расставался с плотницким инструментом, но время сделало свое: притупились глаза, ослабли руки, пошаливало сердце.

Роста он был небольшого, суховатый, морщинистый, зато бороду носил отменную, широкую, густую.

— Надо же тебе встретиться с пустым ведром, — вместо приветствия сказал Захар Петрович. — Неудача постигнет.

— Брехня, Захарушка, не верь приметам, — Лукич поставил ведро на землю. — Был у нас однажды случай: взлетела курица на прясла и заголосила по-петушиному. Бабка моя так и ахнула: быть, говорит, беде! Руби, старик, курицу! Беды никакой не было, а лапша получилась — пальчики оближешь. Видно, от ожирения бесилась пеструшка. Яиц-то не несла, какого же ей дьявола оставалось делать. Куда путь держишь?

— В правление. Слыхал, вчера уборку начали.

— Натужная будет страда, — Лукич наклонился к собеседнику и, понизив голос, продолжал: — Сказывала моя бабка, повестки поутру разносили — новый призыв.

— Поубавятся в колхозе руки.

— Еще как. Тяжело вздохнули.

— Иду к председателю, дельце обговорить, — доверительно сказал Захар Петрович. — Мой Федька вчера вечером похвалился: берутся, де, мол, ребята скошенный хлеб к току подвозить. А верховодит, чувствую, Озеровых сын — Ми-шатка. Они смогут, силенка-то у хлопцев есть, тут спору никакого, а вот уменья они еще, как говорится, не нажили. Пригласили они меня в эту… свою компанию, что ли. Наш стариковский глаз им нужен. Да я, по совести сказать, и без их приглашения пошел бы на уборку, но тут вроде случай.

Лукича словно подменили: выпрямился, посветлел лицом.

— Замолви там и за меня словцо, — попросил он. — Пошел бы с тобой, да вот беда: послала меня бабка в магазин. Говорят, керосин привезли. Не знаю только, откуда его привезли, немец-то вон как прет.

Пообещав Лукичу переговорить с председателем, Захар Петрович заковылял дальше.

Когда он вошел в правление, Курганов, навалившись грудью на стол, недовольно кричал в телефонную трубку:

— Подводу выделю, но ездового — не могу. Честное слово, не могу! Везде у меня люди внатруску, хоть разорвись. Знаю, государственное дело, но и уборка — дело не меньшей важности. Мы сегодня пустили все жатки, а вот с подвозкой хлеба к молотилкам не управимся. Почему? Людей мало. Сами знаете. Нет, не могу! Он сердито положил трубку и, повернувшись к Захару Петровичу, молча подал ему руку.

— Жарко? — участливо спросил Захар Петрович, кивнув на притихший телефон.

— Еще не то может быть. — мрачно проговорил Курганов. — На фронте дела разворачиваются ни к черту. Под Харьковом наши не устояли.

— Неужели до нас докатится?

— Всяко может случиться. Глянув на дверь и убедившись, что она плотно закрыта, Курганов откровенно признался:

— Устал я, Захар Петрович. Иной раз думаю: не хватит сил. Сам посуди: почти всех мужиков проводили на войну. Кто остался в станице? Дети, бабы да мы, старики. А ты хомуты отправил в третью бригаду? — неожиданно спросил он.

До сих пор Захар Петрович никогда не слышал от Курганова жалобы на усталость. Ему всегда казалось, что этому человеку с медвежьей силой, поднявшему однажды опрокинувшийся воз сена, никогда не бывает трудно. «Уж если сказал он, значит, ему и правда нелегко», — глядя на потемневшее лицо председателя, думал Захар Петрович.

— Да, тяжеленько тебе приходится. А хомуты отправил, утром отправил.

Они закурили, помолчали. Захар Петрович, подвинувшись ближе к столу, заговорил: