Мне сказали прийти одной - Суад Мехеннет

В церковной прачечной и гладильне мама работала вместе с монашкой, которую звали сестрой Хельмой, и с двумя женщинами из Югославии, которых мы называли тетя Зора и тетя Дшука. Они стирали и гладили одеяния монахинь и их белоснежные головные уборы. Место, где они работали, мы называли «стиральная кухня». Там стояло несколько стиральных машин, в том числе одна для простыней, а другая для головных уборов, а также была большая сушилка. У каждой женщины был гладильный столик. У мамы утюг был таким тяжелым, что она надорвала спину, которая много лет спустя все еще болит. В перерыв они пили кофе и ели хлеб или борек, выпечку с козьим сыром, которую готовила одна из югославок. Покрывала, которыми монашки накрывали головы, напоминали мне платки, которые носили пожилые женщины в Марокко, в том числе и моя бабушка.

Детскую площадку садика было видно из окна комнаты, где мама гладила. Я поднимала голову от игр, чтобы помахать и подмигнуть ей, а она выходила и приносила мне что-нибудь съесть или выпить. Муж тети Зоры был садовником в той же церкви. Он всегда был пьяным, но добрым. Каждый раз, когда мы с сестрами видели его пьющим пиво у палатки через дорогу, он просил нас не говорить его жене и покупал нам мороженое.

В ресторане с папой работали несколько немцев, индиец, которого мы называли дядя Багги, дядя Латиф из Пакистана и гомосексуалист из Шотландии по имени Том, которого мы звали дядя Томми и которого иногда забирал с работы его друг. Все мужчины носили узкие брюки и облегающие рубашки и слушали рок-музыку. Они стали друзьями моего отца. Они приходили к нам на обед или на ужин, Латиф или Томми приносили пиво, и через какое-то время все становились веселыми. Помню, что дядя Томми иногда оставался ночевать у нас в комнате для гостей, если работал допоздна и опаздывал на поезд.

Для Вилли Бергера, босса отца, Латиф был мастером на все руки, он работал с электричеством и выполнял любой ремонт и в ресторане, и в доме герра Бергера, а когда было нужно, чинил сломанное и у нас в квартире. В середине восьмидесятых Латиф поехал навестить свою семью в Пакистан. Вернулся он уже другим человеком.

Вскоре после того, как он вернулся в Германию, папа попросил Латифа зайти к нам, потому что у нас в квартире не горел свет. Открыв дверь, я увидела, что Латиф, носивший узкие джинсы и расстегнутые на груди рубахи, был одет в широкие белые брюки и традиционную тунику. С того времени, как я видела его в последний раз, волосы у него отросли, а еще он теперь носил длинную бороду.

Раньше он всегда пожимал маме руку, но теперь не хотел касаться ее или смотреть на нее. Он начал разбираться в проблеме со светом. Когда папа вернулся из продуктового магазина, по его глазам я заметила, что он удивлен.

Мама приготовила кофе и пирог. Она сказала папе: ей кажется, что Латиф больше не чувствует себя удобно в ее присутствии. Но мы с сестрами присоединились к отцу и его старому другу. Латиф смотрел только на отца и говорил исключительно с ним. Мне было тогда лет семь, но помню, что услышала, как он говорит о том, что нам – маме и девочкам – нужно носить хиджаб (шарф на голове) и что папа должен подумать о «джихаде, который мусульмане ведут в Афганистане». Также он сказал, что отец должен перестать дружить с дядей Томми, потому что он гей.

Позже нам стало известно, что Латиф связался с пакистанскими группировками, которые поддерживали войну против Советского Союза. В конце концов, он стал частью движения моджахедов, хотя конкретные детали мы так и не узнали. Тогда как арабский термин «моджахед» называет человека, осуществляющего джихад, обычно это слово используется для описания разобщенного движения исламистов в Афганистане против Советского Союза. Когда я спросила отца, с какими группировками был связан Латиф, папа ответил, что никогда не спрашивал, потому что не хотел знать ответ.

Бесцеремонность Латифа привела отца в ярость. Он сказал старому другу, что у того нет никакого права приходить в чужой дом и рассказывать хозяину, что такое ислам, указывать ему, как должны одеваться его жена и дочери или с кем ему дружить.

Мама услышала, что отец повысил голос, и пошла убедиться, все ли в порядке.

– Томми – наш друг, и если он тебе не нравится, можешь сам не ходить сюда! – услышала я слова отца.

Латиф собрал свои вещи и ушел.

Через несколько недель папа пришел домой и сказал, что видел Латифа в центре города с другими бородатыми мужчинами. Они поставили под тентом стулья и стол и разложили там книги, пытаясь обратить людей в свой вариант ислама и рассказать им о войне в Афганистане. Они говорили с иммигрантами, но обращались и к немцам, у многих из которых остался горький осадок после разделения Германии и которые ненавидели Советы.

– Там были люди из Алжира, Марокко, Пакистана. Все они призывали поддержать «джихад» в Афганистане, – рассказывал отец.

Он велел маме больше никогда не пускать Латифа в дом.

– Я не хочу, чтобы у тебя или у наших дочерей было что-то общее с такими людьми.

Примерно в то же время в Европе происходило кое-что еще. В Великобритании, во Франции, в Германии люди, вернувшиеся с войны в Афганистане, начали внушать другим иммигрантам-мусульманам, что их долг – это защищать угнетенных мусульман по всему миру. В то время этих людей никто не воспринимал как угрозу. Западная Европа гордилась свободой мысли и ее выражения, кроме того, эти бывшие боевики в какой-то мере были даже союзниками: они помогали бороться с Советами. Политические лидеры и не подозревали, что люди, сражавшиеся против Советского Союза, в один прекрасный день повернутся против них и их союзников на Ближнем Востоке. Они не понимали, что тихая война, идущая между светскими индивидуалистическими идеалами и радикальной религиозной идеологией, соединилась с желанием восстать и бороться с несправедливостью.

В нашей семье родители хотели, чтобы мы как можно лучше вошли в немецкое общество, но в то же время не забыли нашу собственную культуру. Два раза в неделю мы ходили в арабскую школу с марокканским учителем. Школу организовало и финансировало консульство Марокко. Но большую часть времени после занятий мы играли с нашими одноклассниками из немецкой школы. В отличие от некоторых мусульманских девочек, живущих в Европе, которые не учатся плавать и не участвуют в спортивных состязаниях, мы занимались спортом. Шесть или семь лет я играла в хоккей на траве, и родители очень поощряли это занятие. Одна из моих сестер даже некоторое время состояла в молодежной церковной группе.

Тем не менее, некоторые родители, живущие по соседству, не разрешали своим детям играть с нами. Частично это было потому, что мои родители были «синими воротничками», принадлежали к рабочему классу. Были также и другие, те, кто смеялся над моей старшей сестрой-инвалидом. Третьи же говорили, что мы принадлежим к отсталой культуре.

Не раз родители соседских детей разговаривали с учительницей начальной школы у моей сестры Ханнан и просили перевести ее из класса, потому что она «не вписывается». Часто детей иммигрантов оставляли на второй год, иногда из-за того, что у них были проблемы с письмом по-немецки, но также и из-за расизма. Иногда после четырех лет начальной школы их отправляли в реальные или основные школы с облегченной программой для детей, которые не собираются поступать в университет. Даже несмотря на то, что мы с сестрами бегло говорили по-немецки, учительница Ханнан под влиянием некоторых родителей решила отправить сестру в реальную школу. К счастью, там она показала себя так хорошо, что через год ее перевели в гимназию. Мне повезло с моей учительницей фрау Шуман. Когда мне было одиннадцать лет, она поддержала мою надежду отправиться прямо в гимназию.

В том, что я так хорошо говорила по-немецки, была немалая заслуга наших соседей – семьи Эрт. Антже приглядывала за тем, как я успеваю в школе, и была всегда очень придирчива, особенно – к письму. Она хотела научить меня самому лучшему варианту немецкого. Когда я была маленькой, она читала со мной и часто отдавала нам с сестрами книги сказок и кассеты с историями о Микки-Маусе, из которых уже выросли ее дети. Мы были вне себя от радости. Наши родители никак не могли себе позволить покупать нам так много книг и кассет.

Примерно в то время, когда я начала учиться в гимназии в 1989 году, я стала замечать изменения в том, как вели себя югославы, в том числе тетя Зора и тетя Дшука, которые работали вместе с мамой в церкви. Их дети, как и я, ходили в группу продленного дня. Мы все очень дружили между собой, особенно из-за того, что наши мамы занимались неквалифицированным трудом, и это отделяло нас от немецких детей, чьи родители чаще всего имели высшее образование. Югославских детей звали примерно так: Лейка, Зоран, Ивика и Иван. Они всегда с гордостью говорили, что приехали из Югославии. Неожиданно они отказались играть вместе и, вместо того чтобы гордиться своим югославским происхождением, начали говорить: «Я хорват», «Я серб». Другие называли себя «боснийцами» или «мусульманами». Их матери перестали шутить друг с другом и больше не пили вместе кофе с бореком в комнате отдыха.