История Пенденниса, его удач и злоключений, его друзей и его злейшего врага (книга 2) - Уильям Теккерей

— Мне кажется, поэт более впечатлителен, чем другие люди, — горячо возразил Пен. — Оттого он и поэт. Мне кажется, он видит зорче, чувствует тоньше, и потому говорит о том, что видит и чувствует. Ты в своих передовых статьях достаточно красноречив, когда опровергаешь порочный довод противника или громишь какого-нибудь шарлатана из палаты общин. Пейли, которому на все на свете наплевать, по какому-нибудь правовому вопросу может разглагольствовать часами. Так не лишай другого тех преимуществ, которыми пользуешься сам, дай ему развивать свой дар и быть тем, чем создала его природа. Почему человеку не продавать свои чувства, как ты продаешь свои политические взгляды, а Пейли — свое знание права? В любом случае это вопрос опыта и практики. Не жажда денег заставляет тебя замечать чужие промахи, а Пейли — обосновывать юридические положения, но врожденная или благоприобретенная способность именно в этой области искать правды; вот и поэт описывает свои мысли и переживания на бумаге, как художник наносит на холст ландшафт или человеческое лицо — в меру своих способностей, сообразно своему дарованию. Если я когда-нибудь решу, что у меня хватит пороху написать эпическую поэму, так и попробую написать, ей-богу. Если же буду убежден, что гожусь только на то, чтобы отпускать шутки и рассказывать сказки, так этим и буду заниматься.

— Речь недурна, молодой человек. И тем не менее все поэты — мошенники.

— Как? И Гомер, и Эсхил, и Шекспир?

— Это совсем иное дело, сэр. Вас, пигмеев, нельзя с ними равнять.

— А что, Шекспир писал ради денег, как и мы с тобой, — возразил Пен, после чего Уорингтон обозвал его нахалом и снова углубился в рукопись.

Итак, нет ни малейших сомнений в том, что документ этот содержал немало личных переживаний Пена и что "Страницы из жизни Уолтера Лорэна" не были бы написаны, если бы не горести, страсти и безумства Артура Пенденниса. Нам они известны по первым главам его биографии, а значит, нет нужды приводить здесь отрывки из романа "Уолтер Лорэн", в котором юный автор изобразил те из них, какие, по его мнению, могли заинтересовать читателя или содействовать развитию фабулы.

Хотя Пен продержал рукопись в сундуке почти половину того срока, в течение которого, по словам Горация, произведение искусства должно дозревать (справедливость этих слов, кстати сказать, весьма сомнительна), — поступил он так не с целью повысить достоинства своего романа, а потому, что не знал куда его девать, либо не имел особенного желания его видеть. Решая спрятать свой труд на десять лет, прежде чем подарить его миру или самому составить о нем более зрелое суждение, человек должен быть очень твердо убежден в его силе и долговечности; в противном случае, извлекши свое сочинение из тайника, он, чего доброго, обнаружит, что, подобно слабому вину, оно утеряло и тот букет, который когда-то имело. Сочинения бывают всякого вкуса и запаха, крепкие и слабые, такие, что от времени улучшаются, и такие, что совсем не переносят хранения, хоть вначале приятно искрятся и освежают.

Надобно сказать, что Пен никогда, даже в пору своей юношеской неопытности и пылкой фантазии, не считал свое произведение шедевром, а себя — ровней тем великим писателям, которыми так восхищался; теперь же, перечитывая этот скромный опус, он отлично видел его недостатки и не обольщался относительно его достоинств. Очень хорошея книга ему не казалась, но она была не хуже многих и многих книг этого рода, заполнявших публичные библиотеки и имевших преходящий успех. Как критик, он имел случай оценить не один роман, вышедший из-под пера модных авторов, и полагал, что он не глупее их и по-английски пишет не хуже; и, перелистывая свое юношеское произведение, он с удовольствием находил тут и там места, свидетельствующие о силе чувства и воображения, и блестки если не гения, то подлинной страсти. Таков же был и приговор Уорингтона, когда сей строгий судья, просидев над рукописью с полчаса и выкурив еще две трубки, протяжно зевнул и встал с места.

— Сейчас я больше не в состоянии читать эту галиматью, — сказал он, — но сдается мне, кое-что хорошее тут есть. Есть что-то зеленое, свежее, и это мне нравится. Когда начинаешь бриться, пушок исчезает с лица поэзии. Позже эту естественность, этот розовый румянец уже не создашь. У тебя щеки бледные, они увяли от дуновения званых вечеров, и бакенбарды твои требуют щипцов, фиксатуара и черт его знает чего еще; вьются они роскошно, и вид у тебя очень благородный и все такое прочее, но Пен, милый мой Пен, ничто не сравнится с весенней порой!

— При чем тут мои бакенбарды, черт возьми! — вскричал Пен (он, видно, был задет за живое упоминанием об этих украшениях его особы, которые, правду сказать, лелеял и холил, душил, завивал и умащивал до глупости прилежно). — Ты лучше скажи, можно что-нибудь сделать с "Уолтером Лорэном"? Отнести его издателям или обречь на аутодафе?

— В кремации я смысла не вижу, — отвечал Уорингтон. — Впрочем, стоило бы бросить его в огонь, чтобы наказать тебя за нестерпимое притворство. Сжечь мне его, что ли? Сам ты о нем столь высокого мнения, что не тронешь и волоса на его голове.

— Я?! Так вот же! — И "Уолтер Лорэн" полетел со стола прямо в камин. Однако огонь уже исполнил свои обязанности, вскипятив молодым людям чайник, и, решив, что на сегодня поработал достаточно, погас, о чем Пену было известно; и Уорингтон, презрительно кривя губы, снова взял щипцы и вытащил рукопись из безобидного пепла.

— Ох, Пен, какой же ты мошенник! — сказал он. — И к тому же мошенник-то неловкий. Ведь я видел, ты сперва удостоверился, что огонь погас, а потом уже отправил "Уолтера Лорэна" за решетку. Нет, жечь мы его не будем: мы отведем его к египтянам и продадим. Обменяем его на деньги, — да, да, на серебро и злато, на мясо и вино, на табак и одежду. За этого юношу кое-что дадут на рынке — он красив, хоть и не очень силен; но мы его откормим и вымоем в ванне, и завьем ему волосы, и продадим за сто пиастров либо Бэкону, либо Бангэю. На такую чепуху есть спрос, и мой тебе совет: когда поедешь домой отдыхать, сунь в чемодан "Уолтера Лорэна". Там ты его причеши на современный лад. Сократи очень уж наивные куски, но не слишком, да подбавь комедии, шутки, сатиры, что ли, а потом мы сведем его на рынок и продадим. Книга эта не бог весть что, но сгодится.

— Ты правда так считаешь, Уорингтон? — в восторге вскричал Пен, ибо из уст его беспощадного друга слова эти прозвучали как большая похвала.

— Ах ты дурачок! — сказал Уорингтон ласково. — Я считаю, что книга очень недурна. Да и ты тоже. — И он весело шлепнул Пена рукописью по щеке. Щека эта покраснела так густо, как ей не доводилось краснеть с отроческих дней Пена. Он с чувством произнес: "Благодарю тебя, Уорингтон!" — и стиснул ему руку; а затем ушел к себе и почти весь день, сидя на постели, читал свой роман. Он последовал совету Уорингтона: многое изменил, немало добавил, и наконец "Уолтер Лорэн" принял тот вид, в котором, как известно уважаемым читателям романов, он впоследствии был выпущен в свет.

В то время как Пен был занят этой работой, заботливый Уорингтон сумел заинтересовать "Уолтером Лорэном" тех двух господ, что отбирали материал для Бангэя и Бэкона, и внушить им представление о необыкновенных достоинствах автора. В ту пору у нас был в моде так называемый светский роман, и Уорингтон не преминул напомнить, что Пен и сам человек до крайности светский, и бывает в домах у самых высоких особ. По наущению того же Уорингтона простодушный и доброжелательный Пэрси Попджой заверил миссис Бангзй, что его друг Пенденнис трудится над увлекательнейшим романом, романом, за которым будет гоняться весь Лондон, полным ума, таланта, сатиры, пафоса, словом — всех достоинств, какие только можно вообразить. Бангэй, как уже было сказано, в романах смыслил столько же, сколько в древнееврейском языке или в алгебре; он не читал и не понимал тех книг, которые издавал и оплачивал, но прислушивался к мнению своих помощников и своей супруги; и однажды, судя по всему в предвидении сделки, он снова пригласил Пенденниса и Уорингтона к обеду.

Обнаружив, что Бангэй решил вступить в переговоры, Бэкон, обуреваемый любопытством и тревогой, пытался, разумеется, перебить добычу у своего соперника. Неужели "они там" уже договорились с мистером Пенденнисом касательно новой книги? Доверенному редактору и рецензенту мистеру Хэку было поручено навести справки и выяснить, не поздно ли что-то предпринять, и демарши этого дипломата привели к тому, что однажды утром Бэкон собственной персоной пыхтя поднялся по лестнице в ЛембКорте к дверям, на которых были начертаны фамилии Уорингтон и Пенденнис.

Нужнр сознаться, что квартира, которую бедный Пен занимал совместно со своим другом, не вполне отвечала представлению о том светском щеголе, каким его обрисовали. Рваный ковер за эти два года изорвался еще больше; табаком пахло сильнее, чем когда-либо; в прихожей Бэкон споткнулся о ведра уборщицы; у Уорингтона, как всегда, куртка была протерта на локтях; а у стула, на который опустился Бэкон, тут же подломилась ножка. Уорингтон покатился со смеху, сказал, что Бэкону достался хромой стул, и гаркнул Пену, чтобы тот захватил с собой целый стул из спальни. А заметив, что издатель оглядывает убогую комнату с жалостливым изумлением, спросил, не находит ли он, что обстановка у них очень нарядная, и не хочет ли выбрать что-нибудь из мебели для гостиной миссис Бэкон. Веселый нрав Уорингтона был мистеру Бэкону известен: "Не разберу я этого малого, — говаривал он. — Никогда не знаешь, всерьез он или шутит".