Эмиграция как литературный прием - Зиновий Зиник

Вновь и вновь, как в притче Платона, мы отбрасываем наше темное иностранное «я» на стену местных традиций в свете нашего нового опыта и пытаемся познать себя, наблюдая за игрой теней. Порой тени обретают собственную жизнь, и мы их теряем. Я предлагаю взглянуть на нескольких авторов предыдущих эпох, воспринимавших свою тень как метафору ощущения причастности, внутреннего и внешнего отчуждения, добровольного или вынужденного изгнания.

Каждому эмигранту свойственны поиски «другого себя», своего второго «я» в чужой стране, идеального двойника — сына своей родины, чье цельное мировоззрение, незамутненное эмигрантской раздвоенностью, глубоко укоренено в национальных традициях и чья достойная жизнь служит пришельцу примером для подражания. Эмигранту достается роль тени, отбрасываемой этим воображаемым идеалом. Существует ли подобный идеальный герой, idiot savant национального сознания в современном мире? Трудно сказать. Тук-тук-тук. Дома кто-нибудь? Постепенно до нас доходит, что мы стучимся в собственную дверь.

Чтобы понять тех, кем мы хотели бы стать, мы начинаем им подражать. Но мы не способны отождествиться с ними полностью: наша индивидуальность бунтует против полного растворения в личности другого человека, что, в свою очередь, ведет к раздвоению нашей собственной личности. Причину этого следует искать, видимо, в двойственном характере процесса обучения речи. Первые звуки родного языка мы впитываем с молоком матери; лишь гораздо позже, оторвавшись от груди, мы начинаем прислушиваться к звучанию внешнего мира — мира наших отцов. Хотя родной язык никто не называет «отцовским», понятие отечества играет ключевую роль в нашей лексике. Мы подражаем речи тех, кого любим, но не можем понять до конца. Этот процесс подражания формирует не только наш внутренний мир, но и нашу внешность. Английское выражение stiff upper lip, то есть твердо сжатые губы, означает выдержку и стойкость характера.

Мои первые литературные опыты состояли в том, что я записывал разговоры с ментором и гуру своей юности, московским театралом и бродячим философом Александром Асарканом (1930–2004). Отсидев несколько лет по политической статье при Сталине, он после освобождения делал все, чтобы держаться подальше от политики, сторонясь как советского официоза, так и его зеркального отражения, тени — контркультуры советской интеллигенции с ее кухонным диссидентством. Асаркан и круг его друзей в 60-е годы оказались в своем собственном деклассированном обществе — в старом и запущенном кафе «Артистическое» (интерьер был дешевой имитацией венского кафе с мраморными столиками). Кафе на ходилось в Камергерском переулке (тогда Проезд Художественного театра), напротив МХАТа, и потому туда захаживала пестрая толпа актеров и интеллигентов-неудачников, всех тех, кому было наплевать на собственный общественный статус. В попытке отстраниться от советского образа жизни люди в кругу Асаркана склонны были к эксцентричной манере общения и парадоксальному образу мышления, которые казались загадочными и чудаковатыми для посторонних. Хотя никто из них никогда не бывал за границей, многие свободно владели иностранными языками (Асаркан знал итальянский). Это была миниатюрная Европа в тюремных стенах советской столицы. Возможно, именно в поисках этой псевдо-Европы моих духовных наставников я и эмигрировал из России десятилетие спустя.

Я подражал Асаркану со всем присущим юности рвением. Я одевался как он, говорил как он, сутулился как он, даже курил как он. Короче говоря, я стал его тенью.

Как всякий гуру, он был в обращении со своими учениками тираном. Я против этой тирании бунтовал. Начались ссоры. Возможно, моя эмиграция из России была обусловлена не столько тиранией советского режима, сколько желанием убраться как можно дальше от влияния Асаркана, обрести жизнь в другом, иностранном, языке, без его диктовки, его манеризмов, его темперамента мышления. Это было решение тени начать независимое существование.

Этот мотив связи между тенью и ее владельцем ввел в наши отношения сам Асаркан. В юности, за производство самиздатских листовок, он попал в Ленинградскую тюремно-психиатрическую больницу. В сталинские времена этот приговор был далеко не злоупотреблением психиатрией в политических целях. Точнее, это вовсе не было злоупотребление. Надо было сказать спасибо следователю, что он этой самой психиатрией злоупотребил, избавив заключенного от карательного режима обычных тюрем, не говоря уже о лесоповале в сибирских лагерях. Чистые простыни и веселая компания, сливки интеллектуальной элиты сталинской эпохи. В стенах этого исправительного заведения имелось даже некое подобие культурной жизни. Асаркану предложили поставить там силами заключенных какую-нибудь пьесу. Он выбрал «Тень» Евгения Шварца (он помнил эту пьесу наизусть).

Это была абсурдистская сатира, написанная в 1940 году, до того поразившая советских цензоров той эпохи своим неприкрытым антисталинским содержанием, что они решили — для собственной безопасности — выдать ее за антифашистскую пропаганду.

Дело происходит в неком маленьком южном государстве (где быстро растет все, даже тени). Его граждане — сборище лицемеров и приспособленцев: министры, которые в разговорах, секретности ради, сокращают слова до слогов; людоеды, работающие в ломбардах (это напоминало тогдашнюю экономическую ситуацию в СССР); тщеславные артисты и циничные репортеры. Эти макабрические персонажи усердно доносят друг на друга и бесстыдно льстят начальству. Главный герой, Ученый, турист-иностранец, влюбляется в местную красавицу-принцессу и тем самым нарушает зыбкое политическое равновесие в стране. Чтобы избавиться от Ученого, местные политиканы заключают сделку с его Тенью — существом обиженным и честолюбивым. Им удается посадить Ученого в тюрьму. Тем не менее все кончается хорошо.

Как бы повторяя театральные эксперименты Маркиза де Сада в Шарентоне, где смешивались искусство и жизнь, некоторые заключенные Ленинградской тюремно-психиатрической больницы — участники спектакля в постановке Асаркана — и в самом деле были осуждены за каннибализм и убийство, что соответствовало содержанию пьесы. Асаркану удалось выжить в тюрьме в том же смысле, в каком герою пьесы удается вырваться на свободу из лап режима, установленного его Тенью. Ни для Асаркана, ни для Ученого этот опыт выживания не обошелся без психологических травм. По иронии судьбы Асаркан эмигрировал через несколько лет после моего отъезда из России, как бы следом за мной — некогда его тенью.

В пьесе Шварца мы становимся свидетелями того, как Тень постепенно отделяется от своего владельца, приходит к власти и вступает в идеологическую конфронтацию с Ученым. Этот сюжет Шварц, несомненно, позаимствовал у Ганса Христиана Андерсена, который, в свою очередь, переделал на свой лад легендарную историю Адельберта фон Шамиссо о человеке, потерявшем свою тень. В повести Шамиссо «Петер Шлемиль» (Берлин, 1813) одинокий, нуждающийся в деньгах, ничем не примечательный приезжий, оказавшись в незнакомом городе, сталкивается с незнакомцем и заключает с ним сделку — продает ему свою тень за бездонный кошелек. В результате этой сделки с дьяволом он теряет свою невесту, от него отворачиваются все окружающие, и он скрывается от людей в изгнании, ищет пристанище в далеких краях, необитаемых землях.

И Андерсен, и Шварц были, так сказать, внутренними эмигрантами, каждый в своем роде, и для обоих история о человеке, потерявшем свою тень, — это интерпретация их внутренних дилемм. Хотя мотивировкой для героя Шамиссо в его сделке с дьяволом служат деньги, для самого Шамиссо эта история была в первую очередь притчей об эмигранте, потерявшем собственное «я», свое место в обществе.

Адельберт фон Шамиссо (1781–1838) был сыном французских аристократов-изгнанников, бежавших от гильотины Французской революции в Германию. Молодого Шамиссо постигла целая чреда несчастий: ранняя смерть родителей, объявление Наполеоном войны между Францией и Пруссией, в результате чего его положение стало еще более шатким и политически, и психологически. Его ситуация была усугублена декретом, принятым Наполеоном в 1806 году, согласно которому любой француз, оказавшийся на воинской службе у иностранной державы, подлежал смертной казни. Шамиссо разрывался между разными культурами: «Я француз в Германии, немец во Франции; католик среди протестантов, протестант среди католиков; философ в окружении верующих, человек заурядный в окружении ученых мужей, а в глазах мирян — доктринер; якобинец среди аристократии, а в глазах демократов — старорежимный дворянин… Нигде мне не обрести пристанища!»[5]

Питер Вортсман, один из современных переводчиков Шамиссо на английский, предложил называть двуязычных писателей-эмигрантов «линговертами». В атмосфере усилившихся ксенофобских настроений пост-наполеоновской Германии Шамиссо тяготел к орбите других изгоев — евреев. Свою повесть «Петер Шлемиль» («шлемиль» на идише — неприкаянный, неуклюжий растяпа, человек маленький, незаметный) он написал в 1813 году по-немецки, а не на родном французском. Текст выправили и довели до совершенства его новые друзья, члены кружка, собиравшегося в знаменитом берлинском салоне — в мансарде Рахель Левин (впоследствии она вышла замуж за одного из близких друзей Шамиссо, Карла Августа Варнхагена).