Рассказы - Ричард Форд

Я отхлебнул и отдал ему бутылку, но проглотил виски не сразу, подождал, пока оно перестанет печь рот, потом мало-помалу проглотил. Когда мы свернули на дорогу к Хайвуду, огни Грейт-Фолса ушли за горизонт и в темноте высветились белые раскиданные поодаль друг от друга огоньки ферм.

- Что тебя точит, Джеки? - говорит отец. - Девчонки? Как у тебя с ними получится в постели? Тебя, среди прочего, и это точит? - Покосился на меня и снова стал смотреть на дорогу.

- Да нет, это меня не точит, - говорю.

- Что же тогда? - говорит отец. - Что еще может точить?

- Вдруг ты умрешь раньше - вот что меня точит, - говорю, как ни трудно мне было это выговорить, - или мама. Вот что.

- Странно было бы, если бы мы умерли позже, - говорит отец; четвертинку он держал той же рукой, что и руль. Мне и раньше случалось видеть, как он таким образом машину ведет. - Все в жизни так скоротечно, Джеки. И уж это-то пусть тебя не точит. Вдруг мы умрем позже - вот что меня бы точило, будь я на твоем месте. - Он улыбнулся не такой растревоженной, нервной улыбкой, как раньше, а улыбкой, означавшей, что он доволен. Больше он мне никогда так не улыбался.

Мы ехали по-за Хайвудом ровными, бегущими среди полей дорогами к дому. Я видел, как вдали, в прерии, блуждал огонек - это фермер, у которого мы арендовали дом, дисковал поле под озимую пшеницу.

- Что-то он припозднился с этим делом, - говорит отец; отхлебнул виски и швырнул бутылку в окно.- Ему ее не собрать, - говорит, - она вымерзнет.

Я промолчал, но подумал, что отец мало что понимает в фермерском деле, и если он и окажется прав, то совершенно случайно. Он понимал в самолетах и охоте, а больше, по-моему, ни в чем.

- Не хочу лезть тебе в душу, - говорит он, а почему он так сказал, мне невдомек. Я даже не уверен, что он так сказал, но у меня в памяти запечатлелось так. Мыслей его я знать не мог. Только слова.

А я ему и говорю - это я точно помню:

- Вот и хорошо. Спасибо.

На Джералдайн-роуд, которая вела прямо к нашему дому, мы не свернули. Вместо этого отец проехал лишних полтора километра, повернул, проехал еще полтора километра и повернул назад, так что к дому мы подъехали с другой стороны.

- Хочу постоять послушать, - говорит. - В жнивье всенепременно должны быть гуси.

Мы остановились, он выключил фары, приглушил двигатель, мы опустили стекла и стали слушать. Шел девятый час, холодало, хоть дождя не было. Но я, как ни напрягался, не различал никаких звуков, кроме свиста ветра, легонько ворошившего стерню, - гуси же не давали о себе знать. А вот как пахнет виски от меня и от отца, я различал, различал и тарахтенье мотора, и как дышит отец, и как трутся друг о друга и о сиденье наши одежки, ноги, и даже стук наших сердец. Различал желтые огни нашего дома, в темноте к югу от нас он светился сквозь дикие маслины - ни дать ни взять корабль на море.

- Ей-ей, я их слышу, - говорит отец; он высунул голову из окна. - Только они высоко. Сейчас они здесь не сядут, Джеки. Эти ребята, они птицы высокого полета. Поди их поймай.

В стороне от дороги, у защитной лесополосы, около молотилки - фермер бросил ее ржаветь - стояла машина. Можно было различить, как на хроме хвостовых фар играют лунные блики. Это был "понтиак", двухдверный, с жестким верхом. Отец ничего не сказал, ничего не сказал и я, хотя, как теперь понимаю, по разным причинам.

Фонарь над торцевой дверью горел, горел свет и в доме - наверху, внизу. Мама положила на крыльцо тыкву; колокольчики, которые она подвесила у входа, звенели. Мой пес Майор вышел из сарая и стоял в снопе света, пока мы не подъехали.

- Посмотрим, что здесь творится, - говорит отец; открыл дверцу и выскочил. Поглядел на меня - я еще сидел в машине, - глаза расширены, рот сжат.

Мы вошли в дом с торца, по лестнице поднялись из полуподвала в кухню, а там стоит мужик - раньше я его не видел, молодой мужик, блондинистый, лет так двадцати- двадцати пяти. Рослый, в рубашке с короткими рукавами, в наутюженных бежевых брюках. Он стоял по другую сторону обеденного стола, концы пальцев только-только касались столешницы. Голубые глаза уставил на отца - тот был в охотничьем уборе.

- Привет, - говорит отец.

- Привет, - говорит парень; и больше ничего не сказал.

Я, бог весть почему, посмотрел на его руки, длинные, незагорелые. Руки молодого парня, такие руки, как у меня. Короткие рукава аккуратно подкатаны, из-под одного выглядывает краешек зеленой наколки. На столе стакан виски, бутылки нет.

- Тебя как зовут? - говорит отец; он стоял прямо под яркой свисавшей с потолка кухонной лампой. Мне показалось, он вот-вот засмеется.

- Вуди, - говорит парень и откашлялся. Посмотрел на меня, потом протянул руку к виски, но лишь коснулся края стакана. Он не всполошился - это было заметно. И видимо, ничуть не испугался.

- Вуди, - говорит отец и посмотрел на стакан с виски. Посмотрел на меня, потом вздохнул и покачал головой. - А где миссис Рассел, Вуди? Я так понимаю, ты не грабитель, нет ведь?

Вуди улыбнулся.

- Нет, - говорит. - Наверху. Сдается мне, она пошла наверх.

- Хорошо, - говорит отец. - Вот и хорошо. - Вышел было из кухни, но вернулся и встал в дверях. - Джеки, вы с Вуди идите во двор, ждите. Покуда я не выйду, никуда не уходите. - И тут поглядел на Вуди - не хотел бы я, чтобы он на меня так глядел: видно было, что он к нему присматривается. - Надо понимать, это твоя машина, - говорит.

- "Понтиак", да. - Вуди кивнул.

- Так. Ладно, - говорит отец. Опять вышел из кухни и пошел наверх. Тут в гостиной зазвонил телефон, я слышу, мама говорит: "Кто это?" А отец: "Это я, Джек". И я решил не брать трубку. Вуди поглядел на меня, и я понял: он не знает на что решиться. Унести ноги что ли. Да ноги не держали. Притом, сдается мне, он вполне бы мог поступить, как я скажу, скажи я что-нибудь.

- Давай выйдем, - говорю я.

А он мне:

- Ладно.

Мы с Вуди вышли из дома, остановились в круге света от фонаря над боковой дверью. Я был в вязаной куртке, Вуди зяб - голые руки засунул в поглубже в карманы, переминался с ноги на ногу. В доме опять зазвонил телефон. Разок я поднял глаза, вижу - мама подошла к окну, поглядела на Вуди, на меня. Вуди глаз не поднимал и ее не видел, а я видел. Я помахал ей, она помахала мне в ответ и улыбнулась. На ней было платье цвета морской волны. Минуту спустя телефон замолк.

Вуди вынул из кармана рубашки сигарету, закурил. Дым из его ноздрей рванул в холодный воздух, Вуди потянул носом, огляделся, бросил спичку на гравий. Блондинистые волосы зачесаны назад, на висках зализаны; я различил запах его лосьона после бритья, приятный, отдающий лимоном запах. И тут только заметил, какие у него туфли. Двухцветные - черно-белые, - шнурки черные. Носки выступали из-под широких брюк, длинные, блестящие, начищенные, точно он на какое торжество собрался. Такие туфли носить разве что исполнителю деревенских песен, в крайнем случае продавцу. С виду он был недурен, но если столкнуться с ним носом к носу в магазинчике, потом нипочем не узнаешь.

- Нравится мне здесь, - говорит Вуди; головы притом не поднимал, туфли свои рассматривал. - Тихо-спокойно. Небось, отсюда, будь земля плоская, и Чикаго можно увидать. Здесь Великие равнины начинаются.

- Не знаю, - говорю.

Вуди поднял на меня глаза, дым рукой заслонил.

- В футбол играешь?

- Нет, - говорю.

Хотел задать ему вопрос-другой относительно мамы. Но не мог надумать, что бы спросить.

- Я выпил, - говорит Вуди, - а вот поди ж ты - сейчас ни в одном глазу.

Поднялся ветер, и я, хоть и стоял за домом, услышал, как где-то далеко тявкнул Майор; учуял, как пахнет оросительная канава, как она журчит в поле. Канава протянулась от Хайвуд-крика до Миссури километров на тридцать, не меньше. Вуди ничего про это не знал и ни услышать, ни учуять ничего не мог. И ничего ни про что здешнее он знать не знал. Я услышал голос отца: "Вот смеху-то", потом в доме выдвинули-задвинули ящик, закрылась дверь. И больше ничего.

Вуди повернулся, посмотрел в темноту, туда, где горизонт заливало зарево огней Грейт-Фолса, и мы оба увидели, как сигналит самолет, - он шел на посадку.

- Раз в Лос-Анджелесском аэропорту я прошел мимо брата и не признал его, говорит Вуди; он вглядывался в темноту. - А брат меня признал, вот какая штука. Говорит: "Эй, браток, ты против меня чего имеешь или что?" Да не имел я ничего против брата. И что нам, и мне, и ему, оставалось - только посмеяться.

Вуди повернулся и поглядел на наш дом. Руки в карманах, сигарету зубами зажал, мускулы напружил. И тут я увидел, что руки у него покрепче, посильнее, чем мне представлялось. Жилы на них набухли. И меня разобрало любопытство: что такое знает Вуди, чего я не знаю. Не о маме - об этом я ничего не знал и знать не хотел, но о самых разных вещах: о том, что за жизнь там, в темноте, о том, как он здесь оказался, об аэропортах и даже обо мне. У нас с ним не такая уж и большая разница в возрасте, это я знал. Но Вуди - одно, я - совсем другое. И я задумался, стану ли я когда-нибудь таким, как он, поскольку, сдается, это необязательно так уж и плохо.