Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Утром в столовой познакомился с Зиной Жабровой. Мы оказались за одним столом. Она была в пальто с меховым воротником, в шляпе и выглядела среди шинелей и полушубков «барышней».
— Тебя в какую МТС? — спросила она.
— В Скворцовскую.
— Это где?
— В селе Пятницкое под Торопцем.
— А меня в Торопец. Поедем вместе. Знаешь, как ехать?
— Очень просто: пойдем на КПП, сядем на грузовик.
На контрольно-пропускном пункте мы встретили своих коллег, девчат, направленных в Селижарово, Пено, Андреаполь. Регулировщики посадили нас на грузовик, набитый ящиками. Кое-как втиснулись, укрылись от ветра брезентом — и началась дикая тряска по разбитой прифронтовой дороге.
Ехали день и ночь. Сошли рано утром и никак не могли размять затекших и замерзших ног. Часа два ходили по торопецким улицам, пока не отогрелись. Торопец был взят нашими войсками с ходу и поэтому уцелел. Он выглядел тихим, мирным городишком. Поднимались над крышами дымки, пели во дворах петухи, хрустел под ногами прохожих пристывший за ночь ноздреватый снег.
— Тебя скоро в армию возьмут, завидую, — сказала на прощанье Зина. — А может, я раньше тебя… — Она не договорила и помахала рукой.
Теперь я догадываюсь, что она имела в виду. Много-много лет спустя, когда я занялся поисками без вести пропавших девчат-разведчиц, попались мне в списках кашинские, калязинские, кимрские девчата, а Зина была родом из тех мест, и, вероятно, были среди тех девушек ее подруги, и тогда Зина знала, куда и на какие дела они идут. Может быть, и сама просилась, но время ее было впереди. Через месяц меня действительно призвали в армию, и, направляясь в военкомат, я забежал в райком комсомола справиться о Зине. Мне сказали, что она ушла на спецзадание.
Ушла и не вернулась. Из архивной справки я узнал район, в который она была заброшена в тыл немцам с разведывательным заданием. От местных журналистов, включившихся по моей просьбе в поиск, я получил письмо, в котором они писали, что, по свидетельству жителей, в районе деревни Прискуха были задержаны две девушки. Немцы привязали их к телеге, погнали лошадей, и всю дорогу от Прискухи до Насвы бились девушки головами о камни. По всем данным выходило, что одна из них была Зина Жаброва.
Через Насву и Прискуху проходит теперь асфальтированное шоссе из Великих Лук на Ленинград. Я часто езжу по нему в командировки и всякий раз у какой-нибудь березки вылезаю из машины и обязательно пройду немного пешком. И тогда в памяти снова встает деревянный домишко на окраине Калинина, холодная гостиница «Селигер», тряская прифронтовая дорога и девушка в пальто с меховым воротником. Ничего больше не знаю я о Зине, и, вспоминая ее, я думаю о всех пропавших без вести девчатах, которые мечтали о солдатской шинели, но уходили в бой в своих пальтушках, в страшный бой, в котором стреляют только в одну сторону — в тебя.
…Мне надо было в Пятницкое, от Торопца на юг километров двадцать. Солнце грело по-весеннему. Из сугробов вытаивали распиханные с дороги в спешке зимнего наступления трофеи: двуколки, полевые кухни, машины, оружие.
Ботинки мои скоро раскисли, мокрые ноги стыли от снеговой воды, а спине и плечам было жарко в овчинном полушубке. Старый, с заскорузлыми полами, но с густой, длинной шерстью полушубок, выменянный мною у деревенской скотницы на габардиновый плащ, служил мне постелью и одеялом, спасал от ветра и мороза, а сейчас вот становился в тягость, и я не прочь был снова поменять его на что-нибудь полегче.
Наконец слева от большака показались высокие голые деревья и серые драночные крыши Пятницкого. О том, что здесь была когда-то МТС, говорили низкие кирпичные строения, похожие на барские каретники, от которых исходил холодный кузнечный запах. Шестью окнами на улицу стоял рубленый дом конторы. Что-то мне подсказывало, что он жилой: или отаявшие следы сапог на снегу, или крайнее застекленное окно в ряду разбитых. Я прошел коридором и постучал в дверь. Мне отворил высокий худощавый мужчина в нательной рубахе, в черных бриджах, заправленных в яловые сапоги. В руке он держал помазок, одна щека была намылена, другая — в черной с проседью щетине.
— Проходи, — пригласил он запросто, как будто мы были знакомы давным-давно. — Мне звонили о тебе. Закончу туалет, будем чай пить.
В углу стоял топчан, застланный серым суконным одеялом, в простенке — ящик, накрытый газетой, посередине — железная печка с трубой, выведенной в боковое окно. Я скинул «сидор», разделся и подсел к печке.
— Ботинки повесь на трубу — мокрые. Под кроватью валенки, переобуйся.
Подпирая щеку изнутри языком, начальник политотдела с треском срезал недельную щетину. Мне еще нечего было брить, и я подивился, почему он так плохо смотрит за собой. Над топчаном на гвозде висел широкий ремень с наганом и черная диагоналевая гимнастерка с накладными карманами. Подворотничок на гимнастерке сверкал белизной. «Значит, ему, — подумал я, — не всегда удается даже побриться».
Потом мы представились друг другу по всей форме, то есть пожали руки, и я подал ему свой мандат. Начальника политотдела звали Николаем Евгеньевичем.
— Ну вот, — сказал он, приятно улыбаясь, — первый помощник есть. А то, понимаешь, замучился один, неделями не вылезаю из деревень. Все сначала приходится начинать.
Выбритый, он выглядел моложе, ему можно было дать лет сорок. Худое, с резкими складками лицо, белые виски и удивительно теплые, добрые глаза чем-то неуловимым напоминали мне отца, и я сразу проникся к нему доверием. Меня потянуло к этому человеку, как тянет зеленый росток к сильному дереву. Это потом, когда росток вытянется, окрепнет, станет деревцем, он начнет отклоняться, уходить в сторону, ему уже тесно будет под сенью могучей кроны и он захочет своего солнца, а пока он всего лишь росток, и сила инстинкта влечет его потеснее прижаться к большому и сильному. В войну мы рано взрослели, в семнадцать лет становились солдатами, а все равно тосковали, хотя ни за что не признались бы в этом, по отцовской руке, по отцовскому слову. Опыта, мудрого опыта старших — вот чего недоставало нам, хотя, кажется, успели увидеть и понять много, даже чересчур много.
Это я признаю теперь, с высоты прожитых лет, и думаю, что истинно повезло тому из нас, кто рос и креп рядом с отцом, своим ли, чужим — не важно. Я не понимаю сегодня сына, который спешит поскорее отделиться от отца. Впрочем, суть не в
