Шёл старый еврей по Новому Арбату... - Феликс Кандель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она жила на верхнем этаже, лифт не работал, и, чертыхаясь, пришлось одолеть кучу лестничных пролетов.
Дверь открыла печальная женщина, будто враз поседевшая. Оглядела меня настороженно, без симпатии, шепнула торопливо:
– Ее нельзя волновать.
Голос из комнаты:
– Мама, пусть войдет...
Она полулежала в кресле, спиной к окну, обдуманно, по всей видимости, чтобы оставаться в тени. Углядел лишь бескровную белизну лица, глаза в провалах, исхудавшие запястья рук.
– Сядьте, – приказала. – Вон там.
Я сел.
– Скажу сразу, – начала. – Я больна. Сердце не справляется с нагрузками. А лифт у нас неисправен.
Задохнулась. Закашляла немощно. В комнату заглянула женщина, но она отослала ее нетерпеливым взмахом руки.
Отдышалась. Заговорила короткими фразами, как выталкивала их немощными толчками:
– Надо помочь. Одной девушке. Иначе она умрет.
Изумился:
– Почему я?..
– Вы написали – вам отвечать.
"Как охотились на медведя на Дальнем Востоке?
С ножом и грушей.
Груша – это деревянная болванка с шипами. Ее кидали медведю, а он, дурачок, полагал, что с ним играют, и хватал ее. Шипы впивались ему в лапы, он не мог их развести, и его убивали.
Не знаю, правда это или нет. Но если это правда, я бы запретил такую охоту. Нельзя убивать того, кто думает, что с ним играют…"
– Что я могу сделать? – спросил.
– Вишневский оперирует. На открытом сердце. Устройте ее к нему.
Без сил откинула голову. Повторила:
– Иначе она умрет…
Женщина шепнула ненавистно в дверях:
– Уходите уже. Уходите!
Вышел на лестницу, повторил вслух:
– Ну почему я?..
Шел по улице, и казалось: она глядит вослед, глядит обреченно, беспомощно, уложив на подоконник исхудавшие руки.
Оглянулся. Поискал окно на верхнем этаже.
– За себя не попросила…
Самое удивительное: я устроил больную в институт Вишневского, но это не помогло.
Она умерла. Умерла и та девушка, которую посетил.
По восточному поверью птица Феникс приносит счастье тому, на кого упадет ее тень. Феникс пролетает не над каждым, не всякого опахивает крылом, тень не отбрасывает на страждущих.
Полвека почти прошло, как она сказала: "Должна вас увидеть…", а всё помню, до последней черточки.
Слова помню, которые поразили:
– Вы написали – вам отвечать.
Имя ее – забыл.
3.
Я – врун…
…изобретательный и находчивый.
Фантазии не занимать.
Чем старше становишься, тем чаще говоришь неправду, бесстыдно, затейливо, с убедительной интонацией, оберегая одиночество, которое ненавистно. Чтобы не застигли врасплох со своим приглашением, иначе придется идти в гости, сидеть за столом‚ как пришитая пуговица‚ наедаться без надобности, вымучивать в тоске пустые слова, удовольствия от этого не получая.
Отец у нас был живой, легкий на подъем, любитель чаепитий и шуточных перепалок, со старостью не соглашался, ни за что!
Брат признавал в письме: "Я‚ конечно‚ похож на отца в какой-то степени. Вот живучестью не похож‚ волей к жизни‚ даже поесть-попить с удовольствием не умею. Раньше как-то подлаживался, а сейчас уже и сил нет для этого. Суета сует и всяческая муть… А поспать – это похож. Надо больше спать‚ во сне люди не так изнашиваются".
Я, должно быть, пошел в брата.
Только вру бессовестно, единственный из всей семьи.
Вру в любой компании, посреди застолья, обожая выдумки с измышлениями, будто врывается без приглашения муза-притворщица с шустрыми глазками, косматая, патлатая, непоседливая, – врунов много, ко всем не поспеть, – наговаривает без задержки:
– Что делать? Что же делать?.. Родничок не зарастает с рождения, потнички по телу, гулькаю, насытившись, с интересом приглядываюсь к соске. Ладушки, ладушки, где были? У бабушки… То ли из детства не вышел, то ли в него впадаю.
Бобе-майсес.
Тысяча и один вымысел.
Вымысел изначальный. Вымысел сотворенный. Вымысел запредельный, который всегда под рукой.
На Востоке остерегают: у лгуна должна быть хорошая память.
Пока не жалуюсь.
А муза продолжает в пароксизме воображения:
– Прихожу в поликлинику – никого не застать. Врачи с сестрами выпрыгивают из окон при моем появлении, ибо бессильны помочь. Ой, мне же пора в постель…
И вылезаю из-за стола.
– Ой, я же опаздываю...
И нет меня.
Врун без воображения – дилетант.
Врун с воображением – творец, завиральных дел мастер.
Мне нравится быть таким. Мне это подходит. Казалось порой – огораживался писаниями от неукладистого мира, чтобы за каждым поворотом сюжета причина не уживалась со следствием, – кажется оно и теперь.
Как же он переполнен, мир вымыслов!
Сколько в него набилось, натолкалось – не протиснуться!
Заявляю откровенно, во всеуслышание, дабы не было кривотолков с пересудами: измышления – наша привилегия. Это не ляп с промашкой, не оговорка с обмолвкой – сознательный вздор, небыль, вычуры с выкрутасами, несообразная затейливость причуд в утехах вранья.
Даже правдивые сновидения меня не посещают.
Врун – он и во сне врун.
Врушки меня поймут…
Вечерами выхожу на прогулку, чтобы продышаться.
Трещины по асфальту. Причудливые. По всем направлениям.
Шагаю, чтобы не наступать на них, такая у меня игра.
Немного жульничаю, укорачивая или удлиняя шаг, потому что я лгун. Лгун и обманщик – что с такого возьмешь?
Вру себе. Вру другим. Обманываю и обманываюсь.
Журите меня. Браните. Попрекайте без жалости. Врун может обойтись и без слушателя: так даже занятнее.
На подходе ночи сажусь к телефону, который промолчал до вечера. Сам отключил с рассветом, а всё равно досадно, даже обидно.
Человеку нужно, чтобы у него зазвонил телефон.
Хоть когда.
Хоть от кого.
Беру трубку. Набираю номер – 14-55. Отвечают мужским голосом, на иврите, разумеется:
– Двадцать три часа девять минут.
– Здравствуй, – говорю, – это я.
Частые гудки…
Снова набираю номер.
Тот же голос:
– Двадцать три часа десять минут.
– Здравствуй, это я.
Гудки…
Хожу неприкаянно по коридору, по комнатам, вслушиваюсь в квартирную тишину.
На что похоже опустевшее жилье?
У кого как.
Набираю номер – 14-55.
Раз за разом.
– Двадцать три часа семнадцать минут.
– Ты забыл меня? Это же я!
– Двадцать три часа восемнадцать минут.
– Это я! Я! Я – это…
– Двадцать три часа двадцать минут.
– Ты меня узнал! Узнал, не притворяйся!.. Мы говорили когда-то, и я рассказывал, я всё рассказывал – больше некому. Что же ты молчишь?..
Гудки…
– Виноват, конечно, давно не объявлялся, но и ты… Позвонил бы, справился: как жизнь, приятель? Всё еще тоскуешь? Теснишь самого себя?..
Снова набираю номер…
Снова и снова…
– Двадцать три часа сорок семь минут.
– Двадцать три часа сорок восемь минут.
– Двадцать три часа…
– Не хочешь, – говорю, – не надо. Повторяю в последний раз. Здравствуй, это я!
– Здравствуй…
Девушки взглядывали на меня сегодня…
…женщины ко мне с интересом.
Дамы дрожжевой сытости отмахивали ресницами, – с чего бы это?
Вид мой?
Непривлекательный.
Одежда моя?
Неброская.
Спина?
Сутулая.
Походка?
Валкая.
Машина?
Не мытая, с вмятиной на боку.
Давно не взглядывали, я уж отвык, – что же теперь, снова привыкать?..
Когда заныло в глубинах ягодицы, пожаловался сыну-хирургу, а он сказал кратко:
– Отрежем.
Пошел к иглоукалывателю женского рода. Спросил между делом:
– Жизнь заодно не наладите? К пробуждению ощущений?
– Что бы пожелали?
На иврите нет "вы", но она моложе меня лет на сорок, – какое может быть "ты" к пожилому человеку, если сочиняешь по-русски?
Лежу на возвышении, утыкан иголками, ежиком на старости лет. Чувства приглушены, но не исчерпаны; по телу вяло блукает "ци", жизненная сила, которой недостает.
А за стеной, в том же оздоровительном центре – массаж души и тела, связь с иными мирами, блуждания по извилинам разума, омоложение с помощью ангельского вмешательства в клинике и на дому.
Это не для меня.
Ощетиниваюсь иголками по указанию знатоков Поднебесной, – но отчего равнодушно к моему мужскому началу ян ее женское начало инь? Интересует она меня, ох, интересует, неподступная иглоукалывательница. Беспокоит меня, ох, беспокоит до пределов желаний…
Человеку не помешают нежданные потрясения, даже в почтенном возрасте, но "ци" недостает в организме, ах, недостает!..
"Для сближения с женщиной необходимо нечто, обладающее ян, и темное время суток. Если ян и мрака слишком много, то возникают внутренний жар и безумная порча".
