Дом, в котором меня любили - Татьяна де Ронэ

Улица Хильдеберта,

12 июня 1828 года

Моя нежная любовь, Роза моего сердца!

Сегодня утром я дошел до реки и под утренним солнцем немного посидел на берегу. Я смотрел на дым, который выбрасывали баржи, видел, что тучи собираются закрыть небо, и вдруг почувствовал себя самым счастливым человеком, на свете. Счастливым — потому что вы меня любите. Не думаю, чтобы мои родители когда-нибудь любили друг друга. Моя мать, как могла, мужественно и великодушно терпела отца, о чем никто не догадывался, потому что она никогда не жаловалась.

Меня переполняет радость при мысли о грядущей неделе, о той святой минуте, когда вы станете моей. Я не могу до конца поверить, что вы, прелестная Роза Каду, станете моей законной супругой. Я часто бывал в церкви Сен-Жермен, в которой меня крестили, присутствовал на мессах, на венчаниях, на крестинах и похоронах. Я знаю ее до мельчайших подробностей, но теперь, всего через несколько дней, я, об руку с вами, моей супругой, словно впервые выйду из Церкви в тот славный и благословенный день, когда стану вашим преданным супругом. Я поведу вас, прижавшуюся ко мне, в дом на улице Хильдеберта, отворю зеленую дверь, помогу подняться по лестнице до нашей спальни и докажу, как нежно я вас люблю.

Роза, я ждал вас всю жизнь. И дело не только в вашей царственной красоте, в вашем благородстве, но также — и это самое важное — в вашем альтруизме, благожелательности и юморе. Я зачарован вашим характером, вашим смехом, любовью к красивой одежде, походкой, золотом ваших волос, ароматом кожи. Да, я вас безмерно люблю. Никогда еще я так не любил. В мыслях мне представлялась покорная супруга, которая станет заботиться обо мне и о моем доме. Но вы не идете ни в какое сравнение с заурядной супругой, потому что вы не имеете ничего общего с заурядностью.

Этот дом станет пристанищем нашей семьи, моя нежная Роза. Я буду отцом ваших детей. Наши дети вырастут в этом квартале. Я хочу вместе с вами смотреть, как они растут. Хочу, чтобы наши годы мирно текли в этих стенах. Сейчас я пишу в гостиной, которая скоро станет вашей. И этот дом, и все, что в нем есть, будет принадлежать вам. Наш дом превратится в приют любви.

Роза, я беззаветно люблю вас. Вы еще так молоды, но вам присуща необыкновенная зрелость суждений. Вы умеете слушать, умеете быть внимательной. Ах, ваши глаза, их спокойная красота, их тихая сила.

Я не хочу разлучаться с этими глазами, с этой улыбкой, с этими волосами. Скоро вы станете моей, и душой и телом. Я считаю дни, и горячая любовь к вам пылает во мне ярким пламенем.

Когда я вспоминаю о гостиной, в моей памяти то и дело всплывают некоторые сцены. Разумеется, счастливые. Вот вечером нашей свадьбы я поднимаюсь по ступенькам, ощущая на лице и на шее нежное прикосновение кружев и вашу горячую руку в ложбинке моей спины. Гости шумно говорят, но я смотрю только на вас. В прохладном полумраке церкви Сен-Жермен я прошептала свои обеты, но из-за робости не посмела посмотреть вам в лицо. За нами стояли люди, моя мать в вычурном платье и неприличной шляпке, ее модные друзья.

Перед моим мысленным взором возникает девушка в белом, судорожно сжимающая маленький букет бледных роз. Она стоит перед камином, и новенькое золотое обручальное кольцо блестит на ее пальце. Замужняя женщина. Мадам Арман Базеле. В комнате собралось не менее пятидесяти человек. Шампанское и птифуры. Но мне казалось, что мы с вами в комнате одни. По временам наши взгляды встречались, и, окруженная вашей любовью, я чувствовала себя в этом доме в полной безопасности.

Как и ваша мать, дом принял меня с любовью. Он признал меня. Я не могла надышаться его особым запахом — пчелиного воска и чистого белья, запахом простой и вкусной кухни.

Но, увы, в моей памяти сохранились не только счастливые и светлые воспоминания, связанные с этим домом. Некоторые из них слишком тяжелы, чтобы возвращаться к ним сейчас. Да, Арман, мне опять не хватает смелости. Но она постепенно прибывает. Наберитесь терпения. Начнем вот с этого.

Вы помните тот день, когда мы вернулись из поездки в Версаль с маменькой Одеттой, еще до рождения Виолетты, и заметили, что входная дверь взломана. Мы бросились наверх и обнаружили, что все наши вещи, книги, одежда, все наше добро свалены в одну кучу. Мебель была опрокинута. В кухне царил настоящий хаос. В коридорах и на коврах остались следы грязной обуви. Исчез золотой браслет маменьки Одетты. А также мое кольцо с изумрудом и ваши платиновые запонки. Тайник возле камина, в котором вы держали деньги, был пуст. Позвали полицию, и несколько человек, кажется, обыскали квартал, но украденного нам так и не вернули. Я помню ваше разочарование. Потом вы поставили на дверь новые, более надежные замки.

Другое грустное воспоминание. Гостиная связана для меня с вашей матерью. С тем днем, когда я с ней познакомилась, а также днем, когда она умерла, тридцать лет тому назад.

Виолетте уже исполнилось пять лет. Она была маленьким чудовищем. Только маменьке Одетте удавалось ее обуздать. С нею Виолетта никогда не капризничала. Я не знаю, каким волшебным способом воздействовала на нее бабушка. Может быть, мне не хватало уверенности в себе. Может быть, я была слишком мягкой, слишком терпимой матерью. Но я ведь не чувствовала никакой естественной привязанности к Виолетте. Я терпела характер своей дочери, унаследованный ею от деда по отцовской линии. Позднее моим сердцем завладел мальчик.

В тот роковой день у вас была встреча с семейным нотариусом в районе улицы Риволи. Мы ожидали вас только поздно вечером, к ужину. Как обычно, Виолетта дулась, и неприятная гримаса искажала ее лицо. Казалось, ничто не может ее развеселить — ни новая кукла, ни соблазнительная долька шоколада. Маменька Одетта, сидя в зеленом кресле с бахромой, тщетно пыталась развеселить ее. Какой она была терпеливой и твердой! Я склонилась над рукоделием и думала, что мне следовало бы перенять ее поведение, спокойное, непреклонное и ласковое в одно и то же время. Как это у нее получалось? Возможно, это в силу опытности, предположила я. Долгие годы она общалась с обидчивым супругом.

Я и сейчас слышу позвякивание моего серебряного наперстка об иглу и тихое пение маменьки Одетты, ласкающей головку моей дочери. Потрескивание огня в камине. Время от времени по улице проезжала повозка или раздавались шаги прохожего. Холодный зимний день. На улицах было скользко, и Виолетта отказалась от прогулки. Мне пришлось бы крепко держать ее за руку, а она этого не выносила. Мне исполнилось двадцать семь лет, моя жизнь была размеренной и безмятежной. Вы были внимательным и нежным мужем, иногда немного рассеянным, и казалось, что вы стареете намного быстрее, чем я. В тридцать пять лет вы выглядели старше своего возраста. Но ваша рассеянность меня не беспокоила, я видела в этом даже некоторое очарование. Иногда вы переспрашивали, куда положили ключи или какой сегодня день недели, но ваша мать всегда вам напоминала, что вы уже задавали этот вопрос.

Я штопала прохудившийся носок и полностью сосредоточилась на работе. Маменька Одетта замолчала. Тишина заставила меня поднять глаза, и я увидела лицо дочери. Она пристально смотрела на бабушку и казалась завороженной. Она наклонила голову, словно для того, чтобы лучше видеть. Маменька Одетта сидела ко мне спиной, склонившись над ребенком. Мне были видны ее округлые плечи и широкие бедра. На ней было серое бархатное платье. Глаза Виолетты потемнели от любопытства. Что такое могла говорить ей бабушка, какое было у нее выражение лица, может быть, она скорчила смешную рожицу? Улыбаясь, я отложила носок.

Вдруг маменька Одетта издала страшный свистящий хрип, словно она чем-то подавилась. Я с ужасом заметила, что ее тело медленно клонится на крохотную перепуганную Виолетту. Я поспешно бросилась, чтобы ухватить за руку маменьку Одетту. Когда та повернула ко мне голову, я от ужаса едва не лишилась чувств. Она была неузнаваема, мертвенно-бледная, зрачки закатились. Рот был широко открыт, и струйка слюны стекала с нижней губы. Она попробовала вздохнуть, всего один раз, и ее полные руки беспомощно поднялись к горлу. Потом она рухнула к моим ногам. Я замерла, потрясенная, не в состоянии шелохнуться. Потом я прижала руку к груди и почувствовала, как бешено колотится мое сердце.

Ваша мать была мертва, в этом не было сомненья: неподвижное тело, бескровное лицо, застывший взгляд. Виолетта бросилась ко мне и спряталась в юбках, судорожно вцепившись в мои ноги через плотную ткань. Я хотела расцепить ее руки, позвать на помощь, но не могла сдвинуться с места. Я была как в столбняке. Прошло не меньше минуты, прежде чем ко мне вернулась способность мыслить. Я бросилась на кухню, перепугав горничную. Виолетта заплакала от страха. Ее громкий пронзительный крик разрывал барабанные перепонки. Я умоляла, чтобы она замолчала.