День «Икс» - Виль Рудин

Сам Вернеман все события в своей жизни, любую новую работу воспринимал как нечто само собой разумеющееся, поскольку этого требовали интересы партии. Так называемые «мелочи быта», и в том числе состояние здоровья, как-то ускользали из поля его зрения. Нет, не следует думать, что Вернеман был стоиком. Он был самым обыкновенным человеком. Просто в горячке работы, в бешеном темпе трудового дня, который начинался в шесть часов утра и кончался далеко за полночь, ему некогда было выкроить час-другой, чтобы показаться врачу или, попросту говоря, даже подумать об этом. Легкие недомогания он вообще не принимал в расчет, но в последние дни с ним происходило что-то всерьез неладное. Особенно неприятны были резкие боли в области сердца, как будто кто-то исподтишка, но настойчиво стискивал его железными когтями... Наконец, он почувствовал себя так плохо, что вынужден был обратиться к врачу. Заключение оказалось малоутешительным, и волей-неволей пришлось звонить в Управление: день-два он на работу явиться не сможет.

Для Эриха это случилось совершенно некстати. Ему обязательно надо было посоветоваться с комиссаром об организации наблюдения за Кульманом. В принципе вопрос был уже решен, оставалось самое трудное — осуществить его практически. Перебирая в уме все возможные варианты, Эрих тщетно примерялся то с одной, то с другой стороны. Даже за поздним ужином после работы эти размышления не покидали его. Только поэтому он, обычно такой внимательный, рассеянно слушал мать, иной раз отвечая невпопад. Наконец Лотта с удивлением спросила:

— Что тебя мучает?

Эрих виновато взглянул ей в глаза:

— Извини, мутти. Я думаю о комиссаре.

— О Вернемане? Что же ты о нем думаешь?

Эрих отложил в сторону вилку, отодвинулся от стола:

— Мутти, может, ты все-таки расскажешь, как он спасся?

— Из концлагеря?

— Да, где они были вместе с отцом.

Лицо матери стало печальным и сосредоточенным, глаза, перебегая с одного предмета на другой, вместе с тем не замечали ничего, и Эрих ясно ощутил тоску в этих добрых и ласковых глазах. Лотта наконец промолвила:

— Это так больно, Эрих! Подумай: должны были спастись двое, а удалось одному. Другого нет. И я не хотела... Нет, я не завидую комиссару. У меня хоть ты остался, а он совсем-совсем один... Это еще тяжелее... И вспоминать все это....

— Прости, мутти. Но ведь я — сын. И я должен, наконец, узнать, как все случилось. Понимаешь? — Эрих вытер губы салфеткой, встал. — Пойдем в комнату, потом со стола уберем.

— Но ведь я знаю только в общем...

— Все равно.

— Ну, подожди. Я все же наведу порядок на столе.

Она еще долго гремела посудой, дважды и трижды перемывая каждую тарелку, потом тщательно вымыла стол. И лишь почувствовав, что достаточно успокоилась и что разговор пойдет в верном тоне, она пришла в комнату и присела рядом с лежащим на тахте сыном. Несмотря на поздний ночной час, он еще не спал. Он ждал. Мать провела несколько раз по его волосам, что-то вспоминая и обдумывая. Потом медленно заговорила, глядя через открытую дверь в темную прихожую, как будто там заново развертывались перед ней трагические события:

— Был подготовлен побег. Кто его организовал, как — я ничего не знаю. Бежать должны были двое — Вернеман и твой отец. Это было еще в тридцать пятом году в Бухенвальде. Вечером, перед побегом, отца вдруг вызвали к коменданту. Вернеман решил, что гестапо напало на след. Он себе места не находил, пока отец не вернулся. А тот пришел и говорит — велели собираться, ждать приказа. Потом еще человек пятнадцать из их барака предупредили, чтобы они собирали вещи и были наготове. В общем, это был перевод в другой лагерь, в Ораниенбург. Вернеман говорил мне, что наци часто практиковали такие переброски, чтобы мешать заключенным организовывать группы. И вот... твой отец и Вернеман сидят и ждут, что произойдет раньше? Увезут ли отца до часа, назначенного для побега? А изменить уже ничего было нельзя: два часа, ни на минуту раньше. Бывают, Эрих, обстоятельства, когда человек вдруг обнаруживает, что он бессилен что-либо изменить в ходе событий, что слепая и безжалостная судьба может и пощадить и погубить... А человеку остается стиснуть зубы и ждать... Вот они и ждали.

Эрих с грустной нежностью смотрел на мать. Он знал, что погибший в застенках гестапо отец все так же дорог ей, несмотря на минувшие годы, что все так же волнуют ее события, теперь такие давние. Как любил Эрих свою постаревшую мути!

— Да, если бы не эти два часа! — Лотта Вальтер вздохнула. — Кто знает, может, сегодня с нами был бы твой отец. Но его увезли в двенадцать ночи. Вернеман остался, и в два он бежал вместе с другим товарищем.

— А кто этот товарищ? Где он сейчас?

— В тридцать восьмом он погиб в Испании. Но я его не знала. Мне рассказывал Вернеман.

— Хороший, чистый он человек, мутти!

— Да, Эрих. Я боюсь за тебя... боюсь твоей работы, но знай: все-таки я рада, что тобой руководит такой человек, как он.

Поиски в лесу ничего не дали. Парашют сняли с дерева — он оказался, судя по клейму, американского происхождения. Что же выбросил самолет на этом парашюте? Кто принял посылку? И куда ее запрятали? Ах, если бы не туман! Даже лучшая ищейка Зекта не могла взять след.

Эрих с сердцем захлопнул докладную по результатам поиска, и в тот же миг на столе зазвонил телефон.

— Здравствуйте, товарищ Вальтер, — послышался знакомый голос Эммы Вольф. Она казалась возбужденной. — Не можете ли вы уделить мне несколько минут?

— Да, да, пожалуйста, всегда вам рад. Откуда вы говорите?

— Из бюро пропусков.

— Через пять минут вам выдадут пропуск.

И вот Эрих снова видит перед собой нежное лицо молодой женщины, ее светлые волосы, только глаза у нее сегодня необыкновенные — без грусти. Таких глаз у Эммы Эрих еще не видел. Но он сейчас думает лишь об одном: случилось нечто необычное. Что? Так трудно сдержать нетерпение.

Эмме Вольф тоже не терпится поведать Вальтеру свою новость. Ничего не говоря она вынимает из сумочки несколько фотоснимков и кладет их на стол.

— Вот, товарищ инспектор: этого мужчину я за два дня до несчастья видела! Он из нашего переулка выходил, а я как раз домой возвращалась, и на углу мы с ним столкнулись. Он очень спешил и меня плечом задел, еще извинился. Я бы, конечно, об этом случае не вспомнила, но вчера, в воскресенье, я зашла в кафе на Макртплац, и вижу — этот человек сидит. Как вы думаете, в чьем обществе? Ни за что не угадаете. В обществе Кульмана.

— Хм, действительно интересно. Но почему вы сразу ко мне не пришли?

— Да не с чем было, я только ночью сумела отпечатать, — Эмма Вольф указала на снимки. — Я давно ждала такого случая: может быть, Кульман с кем-нибудь встретится. Нам же обоим он казался подозрительным... В прошлом у него — гитлерюгенд... Сейчас — эти частые исчезновения по ночам. Ведь об этом мне по-соседски и его мать рассказывала. Нет, я за ним специально не ходила, не думайте. Я временами сама над собой смеялась, — мол, сыщик какой выискался. Вот и вчера у меня аппарат при себе был... В общем, я в кафе зашла, хотела сыну пирожное купить, и за столиком в углу этих двоих увидела. Я сразу вышла на площадь и стала ждать, когда они появятся. Больше часа ждала. Кульман отправился к трамвайной остановке, а этот вот медленно обошел вокруг дворцовой площади. Я за ним не пошла, издали наблюдала. Он остановился у дворца, потом сел на скамью под дубом. Мне показалось — он кого-то ждет. Тут я его сфотографировала. Только близко подойти было нельзя, снимок маленький вышел.

— Так этот человек, вы говорите, кого-то ждал?

— Ну да, он все на часы поглядывал. Но никто не пришел. Я только один кадр и успела сделать, как он вдруг поднялся, наверно заметил меня, и быстро-быстро ушел.

...Оставшись один, Эрих Вальтер принялся рассматривать фотографии мужчины, принесенные Эммой.

Это был человек лет, приблизительно, сорока. Волосы зачесаны назад. Выражение глаз разобрать нельзя — снимок сделан вполоборота, к тому же неизвестный наклонил голову.

Кто же он, этот человек? Что связывает его с Кульманом? И имеет ли все это отношение к убийству Зигфрида Вольфа и к парашюту, сброшенному сегодня ночью? Второй раз появляется в городе этот человек, и оба раза происходят весьма неприятные события. Что это — случайное совпадение, или...

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вот и ноябрь на носу — уже ноябрь!

Коммунисты, конечно, повеселятся на этом русском празднике, а как хочется напомнить им о своем существовании. Да, напомнить именно в этот день: дескать я жив и не сложил оружия: у меня есть зубы и я еще умею кусаться — ого, как умею!

Но не ехать же Вилли Гетлину ради этого в Шварценфельз.

Черт бы побрал Кульмана: за весь месяц не удосужился приехать в Берлин. Неужто и этого парня выследили? Кажется, в Восточной зоне научились работать неплохо. И Боб совсем замучил: ему, конечно, нет ни до чего дела, ему подавай сведения! Да он, кажется, и не очень поверил в историю с фотографированием. Что за идиотское положение! Неужто все-таки не обойтись без поездки в Шварценфельз? Пожалуй — придется, иного выхода нет. Только не сейчас, не сразу, — может быть, через неделю. Да, решено: если Кульман через неделю не явится, нужно трогаться самому.