Через кладбище - Павел Нилин

"Вроде Клавки", - быстро прикинул про себя Михась. И мгновенно испытал двойное удовольствие - и от мимолетного воспоминания о Клавке и от того, что Сазон Иванович беседует с ним не как с пацаненком, а доверительно, как со взрослым мужчиной, которому уже известны все тонкости.

- Ну ты, очень нервная! - прикрикнул опять Сазон Иванович на лошадку, заметив, как опасливо она косится на кем-то брошенный на дорогу ветвистый куст. - И ведь что она задумала? Она, эта Ганнуля, задумала вдруг расписаться со мной. То есть полностью оформиться как моя супруга. А как же я могу это позволить при живой-то законной жене? Бабенку пришлось отпустить. Она за одного вдовца официально вышла замуж. И вот теперь гляди. Немцы ожидают от меня верной службы - стало быть, подлости. Партизаны же, напротив, требуют, чтобы я подлости не делал. И душа и совесть моя этого не позволят. Значит, как же я могу долго продержаться на своем немецком посту?

- Да, - опять покачал головой Михась. И снова спросил: - А может, правда, вам лучше в партизаны пойти?

- Да я же говорю и повторяю - я с полным удовольствием, хоть завтра. Но Казаков одно лишь утверждает: "Погоди! Погоди, говорит, еще хоть с полгода. Ты нам больше нужен у немцев, чем у партизан". Видишь, какое дело. И он сам, Казаков, иногда разной хитростью поддерживает-меня на моей немецкой должности, о чем можно рассказать разве что после войны. Если я, конечно, сохранюсь, во что уж не сильно верю...

- Это плохо, - вздохнул Михась.

- Что плохо?

- Ну, что вы не верите.

- Да верю я, дорогой, во все верю, - задергал вожжами Сазон Иванович. И немцы ведь верят, что я их верный слуга... Перед самой войной, если ты хочешь знать, время прошлое, брата моего родного, Степана, в Сибири невинно сгубили. А брат у меня был лучше меня - партийный, настоящий, с юных лет коммунист. И по профессии - военный врач. Вот немцы все учитывают и считают, что из-за брата я должен быть теперь лютый враг Советской власти...

Издали послышался визг пилы. Но пильщиков не было видно. Их увидел Михась, когда телега поравнялась с развалинами элеватора. Здесь за развалинами стояли высокие козлы, на которых поместилось толстое бревно. Один мужик - наверху, на козлах, другой - внизу, у горы опилок, шаркали продольной пилой. Нарезали доски.

А возле них ходил обсыпанный по плечам опилками худой старик в мятой шляпе.

- Тараничев, - поглядел на него Сазон Иванович. И приподнял картуз: Доброго здоровья, Федор Федорыч. Бог помощь...

И старик махнул шляпой, поздоровался.

- Богатый был при нэпе мужчина, - объяснил Сазон Иванович, когда они проехали. - Десять лет, наверно, в лагерях где-то пробыл. И вот при немцах вдруг объявился. Дом строит. Женился тут на днях на старости лет на молодой красноармейке. Значит, тоже на что-то рассчитывает, располагает...

Все это, однако, мало интересовало сейчас Михася. Его поразили слова Сазона Ивановича о брате. И он только об этом думал. Наконец решился спросить:

- Кто же погубил вашего брата?

- Да разве одного моего брата... И вот немцы сейчас пишут об этом в своих газетках, колют нам глаза: глядите, мол...

- Немцы нам - враги, - сердито прищурился Михась. - Неужели мы будем слушать фашистов и читать их газетки?

- Но ведь люди-то наши читают, - вынул из передка телеги клочок газеты Сазон Иванович. - И эти газетки действуют против нас. Огорчают наш народ. И мешают нам воевать, поскольку люди наши не все соображают, где правда, а где вранье. Нет, Михась, подрастешь, тогда сам, если будет, конечно, возможность, разберешься. Не стану тебе головушку забивать...

Сазон Иванович придержал лошадку, засунул под себя вожжи, разгреб солому, достал бутыль и прямо из горлышка отхлебнул вишневки.

- Крепкая, - поморщился. - Тебе не предлагаю. Не надо тебе привыкать, если ты еще не научился. И по важному делу едешь. А мне - ничего...

- Вы тоже в конце концов сопьетесь, - посмотрел Михась в посоловевшие глаза Сазона Ивановича. - И война кончится, и наша победа будет, а вы вдруг сопьетесь.

- Сопьюсь, - вытер бороду обеими ладонями Сазон Иванович. - Очень просто может случиться, что и сопьюсь. Но сперва дело сделаем... Так ты что, стало быть, завтра обратно поедешь? За тобой заехать куда или как? Ты скажи мне сейчас, чтобы я знал заранее...

- Нет, я, наверно, завтра еще не управлюсь. Думаю, послезавтра.

- Тогда так, - поднял бурый, прокопченный в куреве палец Сазон Иванович, сосредоточивая внимание. - Если тебе будет нужна лошадь, ищи меня на мельнице каждый день в два часа. Или тоже каждый день на базаре, где были скобяные ряды. В девять часов утра. Домой ко мне не являйся... Что будем перевозить?

- Мыло, - чуть помедлив, ответил Михась.

- Мыло? - удивился Сазон Иванович. Потом хлопнул Михася по плечу и засмеялся: - Молодец! И правильно - это походит на мыло. В сорок первом году многие бабы у нас находили эту вещь в лесах и думали, что мыло. Пробовали стирать, но пены не получается...

Михась смутился и даже покраснел. Был уверен, что Сазон Иванович не знает, за чем он едет. Неужели ему это сам Казаков сказал? Очень странно...

Уже видно было в легкой дымке водонапорную башню в Жухаловичах. В сорок первом году ее разбило снарядом. А недавно немцы восстановили.

По обеим сторонам улицы Дзержинского лежали развалины.

У развалин бывшего Дома просвещения имени Янки Купалы дорогу перешла черная фигура в длинной поповской рясе.

- Тьфу, - гневливо сплюнул через левое плечо Сазон Иванович, чуть не угодив в Михася. - По прежним временам - плохая примета. Дело может испортить.

Поп обернулся и поздоровался. И Сазон Иванович почтительно приподнял картуз.

- Махолкич Демид. Бывший счетовод из Заготсырья, - сообщил он Михасю. Ты смотри, как вся жизнь кувырком пошла. Счетовод в попы подался. Ну ничего. Все-таки он не очень еще настоящий поп. Может, примета и не оправдается. Так что же, Михась, кругом тебя везти или здесь сойдешь? остановил лошаденку у развалин здания бывшего горсовета. - Тебе на Коровинскую?

- Да я сам еще не знаю, - опять смутился Михась. - Я, пожалуй, правда здесь сойду.

- Чего не знаешь? - усмехнулся Сазон Иванович. - Куда тебе идти, не знаешь?

- Нет, я знаю, - густо покраснел Михась. - Но я только еще не сообразил. Может, я правда через кладбище пойду.

- Чего ты не сообразил? - пристально и насмешливо посмотрел на него Сазон Иванович. - Не сообразил, можно ли мне верить, раз я у немцев служу? Я с тобой, вот гляди, откровенный до пупа, а ты - темнишь. Ты же к Бугрееву идешь, к Василию Егорычу Бугрееву. Правильно я говорю?

- Ну, допустим...

- Эх, - вздохнул Сазон Иванович. - Ты гляди что. Все советские, свои на своей земле. А друг дружку опасаемся. И правильно! Не опасаться сейчас нельзя. Ладно! Значит, с послезавтрего жду, где сказал. Будь здоров! Или... хотя минутку погоди! Я тебе не велел домой ко мне являться. Это учти - днем. Но ежели что случится очень срочное, нужен буду, приходи ночью в любое время. Я ведь не там теперь живу, где раньше, не в Мухачах. Я здесь, в Жухаловичах, живу - Сенная, девять. Во дворе у меня собака. Очень строгая! Во двор не заходи. Стучи мне в крайнее окно слева. У меня у окошка кровать. Тихонько стучи, чтобы не поднять собаку. Чтобы лишнего лаю не было. Ну опять - до свиданья. Привет. Будь здоровый. Через кладбище тебе тут будет ближе...

6

Через кладбище Михась никогда не ходил. Он боялся кладбища. И даже во время войны, навещая Василия Егоровича Бугреева, он выбирал не ближний, сравнительно безопасный путь, а, напротив, дальний - через плотинку, через Почтовую.

Чаще же он пробирался к Бугрееву со стороны леса, где когда-то был артиллерийский склад.

Он и сейчас охотно обогнул бы кладбищенскую гору. Но на Почтовой наверняка у него стали бы проверять документы. Тем более на пруду, на плотинке, в бывшей школе, теперь ортскомендатура и рядом - полиция. Нет уж - лучше без нужды не рисковать.

Михась недолго постоял у какой-то белой, с выщербленной штукатуркой стены, посмотрел, как отъезжает Сазон Иванович, помахал ему кепкой и, усилием воли что-то решительно сжав в себе, вошел в широко распахнутые ворота.

В последнее время он немало повидал - и, конечно, не только повидал покойников. Но между теми покойниками, на поле боя, и этими, на кладбище, кто понимает, - громадная разница.

Легкий зыбкий ветерок, все усиливаясь, обрывает последние листья с дубов и ясеней, широко разветвившихся над могилами, над крестами и памятниками. И опавшая листва шуршит под ногами, издавая горький запах запах вина и тлена, грибов и непроточной, плесневелой воды.

Тоненько позвякивают и скрипят под ветром жестяные венки, обернутые длинными лентами, на которых уже слиняли, смытые дождями, скорбные слова.

Михась идет, стараясь без надобности не оглядываться, стараясь не читать надписи на памятниках и на дощечках под крестами, стараясь не вглядываться в фотографии усопших, вставленные кое-где в фарфоровые медальоны. Хочет скорее пересечь поселение мертвых, эту пологую гору, иссеченную множеством узких тропинок.