Заботы Леонида Ефремова - Алексей Ельянов

— Лучшие люди, — сказал Мишка. — Знакомьтесь.

— Виктория, — пропела девушка и сунула мне свои безвольные пальчики.

— Владимир Самохлебов, — сочным баритоном представился мужчина, не жалея сил на рукопожатие. «Какая сытная фамилия у этого крепыша», — подумал я, шагая дальше вслед за Мишкой.

Дым, как туман, клубится в коридоре. Душно тут, шумно, пьяно. Гремит радиола. Уж конечно, полгорода собралось к Мишке на свадьбу. Есть ли тут хоть кто знакомый?

А вон Серега-сержант выползает из ванной: челочка на глаза, а глаза уже на давнем веселе, едва приоткрываются, и все же увидел меня:

— Привет, Ленька. Здорово, друг!

И он стал меня мять, обхлопывать и расхваливать всем, кто был поблизости или проходил мимо. Я был смущен, и рад, и не знал, куда же мне скрыться от шумного внимания, которое, наверно, всегда в таких случаях в избытке достается новенькому и еще трезвому гостю.

— Все прекрасно! — шумел Сергей. — Все, как бывало на фронте, верно, Леньчик? Ах ты, корешочек ты мой ненаглядный, и как это надумал сюда прийти? Вы же с Мишкой вроде того... как в море корабли, я помню...

— Случайно, Серега. Затосковал что-то по нашим прошлым временам, вот и звякнул-брякнул. Я как чувствовал, что и тебя тут встречу.

— А как твое ничего?

— Да ничего себе мое ничего.

— Женился?

— Нет пока.

— Я тоже. Все счастья не найду с тех пор. И как это он тебя пригласил?.. — Сергей посмотрел на меня с каким-то пьяным жалостливым сочувствием.

— Ты о чем, Серега? О том, что было у нас с Мишкой? Не такой уж он злопамятный.

— Да не о том я. Худо будет тебе, Ленька, если не прошло.

— Что-то не пойму я тебя, Серега, надо бы выпить для ясности, а то конный пешему не товарищ, сам знаешь.

— Давай-давай, штрафничок, идем в комнату, — и снова он заглянул мне в глаза, снова пьяно и сочувственно собрались уже отчетливые морщины на его лице: повзрослел Сергей, даже можно сказать — постарел, это только кажется, что время идет незаметно.

— Значит, ты ничего не знаешь? Или знаешь? Тут есть одна штучка-дрючка-заковычка. Мишка ничего тебе не говорил?

— А что такое он должен был мне сказать? — с недоумением уставился я на Сергея, но так он и не ответил мне, нас кто-то подтолкнул в спину, и мы разом очутились в комнате.

Квадратная, неузнаваемая без мебели, она показалась мне огромной. Открыты настежь все три окна, самые мощные лампочки ввинчены в люстру, слишком яркий свет слепит и смущает.

Тарелки, блюда, графины, цветы — всего полно на столе. И гостей полно, и даже, вон, кажется, Федька с женой, наверно с той самой, из деревни, — похожа. А вон и Матвей, наш молчаливый горбун, заводит радиолу — все те же вальсы, вальсы. И вот уже кто-то танцует, а кто-то кричит: «Горько!» Но кому это? Кто же тут женится?

За длинным столом вдоль окон в самом центре — старик со старухой. Он прямой, бородатый, с большими немигающими глазами. А она в платочке домиком, умильная, словно бы девушка-простушка, сморщила лицо от счастья. Будто это она выходит замуж за своего старика, и ради них шумный сбор, и будто им кто-то кричит: «Горько!!» И возбужденное, осоловелое застолье подхватывает: «Горько! Горько!»

Эх, разве так нужно было бы кричать: ни то ни се, без подъема. Может, смущает всех старинный этот клич, а может, просто-напросто все устали. Еще бы: вторые сутки «гудят». Бедняги. Вот уж работа так работа! Есть, пить, орать, веселиться.

И я бы, конечно, потрудился сейчас со свежими силами: все-таки Мишка женится, один из наших, из тех еще, из могикан, и день-то какой — суббота! И весна, и случайность встречи, и Серега мне рад, и Матвей помахивает рукой, и уже какие-то девушки улыбаются, и все бы ничего, да вот не выходит из головы и сверлит, пробирается к сердцу Мишкин намек на сюрприз и Серегины жалостливые глаза, знаю ли я...

Ладно, посмотрим, что будет дальше. Все, глядишь, обойдется, разойдется на людях. Гостей тут много.

Вон, сразу видно, из деревни: крепкие, румяные, свежие лица. А глаза разомлевшие и усталые, озабоченные, наверно оставленным дома хозяйством и ожиданием еще одного действия спектакля — вот сейчас молодые будут целоваться: «Горько! Горько!»

Горожане тоже устали. И все же с упорством кричат: «Горько! Горько!»

Один лишь парень не кричит. На нем модная вельветовая куртка без ворота. Длинные волосы почти спадают на плечи. Да ведь это же Славка Греков, наш Иностранец! Он ведь не пьет и не курит принципиально. Ему тут скучно, должно быть. О, каким он стал модняцким парнем. Он, как всегда, ничему не удивляется, наш философ и всезнайка.

И откуда ему только было известно, что, скажем, поросенка подают обязательно с хреном, а рыбу едят двумя вилками, а вот дичь можно разрывать руками.

Мы называли его Иностранцем, потому что он изучал английский и немецкий языки. И когда он вдруг вставлял какую-нибудь иностранную фразу, это означало, что Славка что-то осуждает.

Как он постарел, наш принципиальный трезвенник! И все-таки похож на себя прежнего даже с этой модной прической.

Мишка разводит руками, он один перед столом посреди комнаты. Стоит и оглядывается: где же невеста? А и в самом деле, где, ну где же она, его избранница, та, перед которой я должен упасть от удивления? Может быть, в коридоре?

Мишка туда и пошел. Что-то долго его не было. Сержант уже заставил меня выпить штрафную, уже мы разговаривали на «ты» с какой-то незнакомкой; мне подмигивают со всех сторон, как своему; увидел меня и Славка и тоже подмигнул: «Ну, поехали, за молодых!» И я, как по приказу, опрокидываю вторую стопку.

Но вот появились они, самые главные тут люди: Она и Он. Мишка вернулся в обнимку с женой. Она закрывает лицо руками и упирается. А Мишка подталкивает, подтаскивает ее поближе к столу, и разжимает руки, и сияет, и покачивает головой: мол, сейчас, сейчас все будет, смотрите.

Фата съехала на затылок невесты, волосы рассыпались по лицу и плечам, руки сжимаются, как два крыла, заслоняясь от всех. И тут вдруг я понял, кто она. Неужели?!

Мишка разнял руки невесты и ткнулся губами в ее лицо, в ее губы. Катя!

Как будто мне дали по морде, как будто меня обокрали, ограбили, забрали все самое лучшее и дорогое, что у меня было. Такое появилось во мне чувство.

Катя и Мишка! Катя и Мишка — муж и жена!

Где и что болело во мне, уж не знаю. Что-то душило меня, стали дрожать руки, я выпил рюмку водки, сразу вслед за нею еще и еще, но не пьянел.

Два кресла стояли напротив меня. Для молодых. Два бокала на длинных ножках были наполнены доверху шампанским цвета свежего меда. Белые гвоздики склонили головы над граненой хрустальной вазой. Она и Он садятся во главе застолья. Белое и черное. Бледное и румяное. Измученное и полное сил.

Мишка сейчас был особенно хорош собой и свеж на удивление. И, как всегда, свой парень. Вот если бы еще снять пиджак, сдернуть галстук и вздохнуть с облегчением. Но пока надо посидеть, как положено, нужно покрасоваться, раз этого требует традиция, — вон сколько народу, родственников, друзей, приятелей. Пейте, ешьте на здоровье, а я посижу с вами, мне нельзя много есть и пить, не положено, мне положено быть счастливым! Смотрите, я и есть счастливый, вон какая у меня жена! Расстроилась она немного, переволновалась, но это ерунда. Все-таки свадьба!

А Катя бледна, глаза потускнели, на лице слишком много пудры, и ресницы она накрасила зря, только волосы, как прежде, — шелковистые, до пояса. Уж такой невеселый у нее вид, как будто не по своей воле она выходит замуж. А по чьей же тогда воле?

Но Мишка сияет, радуется, что я обалдел от неожиданности: «Вот он сюрприз, не ожидал?»

И вдруг Катя увидела меня. Не сразу поняла, что я перед ней, на секунду смутилась, потом едва заметно улыбнулась.

— Будь счастлива, Катя, — говорю я одними губами. Услышит ли?

Услышала. Рука потянулась к бокалу, медленно подняла его, как что-то тяжелое и опасное, приподнялись веки и брови, а губы стали строже, и вот уже совсем исчезли следы мгновенной улыбки, и передо мной предстала женщина, которой я, оказывается, никогда не знал.

Все вернулось. Все! И я снова становлюсь глуповато-восторженным и в то же время стеснительным и робким, как мальчишка, и вдруг пропадают у меня все слова, какими я мог бы рассказать о ней, о Кате, и обо мне, о нас.

Еще когда-то в техникуме один приятель спросил меня: «Какая она?» Я задумался. Она обыкновенная. Нет, это неверно. Ее лицо всегда живое, энергичное, наполненное каким-то порывом, желанием чего-то очень важного и необычного. Я часто видел в ее лице соединенность обликов: вместе оказывались север и юг. И вся она такая вот — надвое. То мается, мечется, места себе не находит, и тогда всем, кто рядом с ней, бесприютно; но уж если она обрадуется — на всех людей в мире хватит ее счастья. А вот все-таки — какая же она? Приятелю я ответил коротко: «Она мне самый близкий человек».