Письма духовным детям - Осипов Алексей Ильич

Перед своей кончиной игумен Никон своим близким прямо сказал: «Никого не ищите». Они же как-то не придали особого значения этим словам и искали. Да так и не нашли, хотя и встречали искренно благочестивых, очень добрых, читающих, но не имеющих той мудрости и силы духа, которые так непосредственно ощущались у игумена Никона.

На вопрос, как нужно относиться к спрашивающим, батюшка опять отвечал словами своего любимого учителя Игнатия: «Говорю только вопрошающим, и то, когда уверен, что вопрошают искренно, по требованию души, а не мимоходом или по любопытству».

***

Батюшка любил служить и относился к совершению богослужения, прежде всего к Литургии, с особым чувством благоговения, что ощущалось всеми: и сослужителями в алтаре, и на клиросе, и молящимися. Совершал богослужение просто, сдержанно, сосредоточенно. Ни малейшей искусственности не было в его служении. Он вообще не переносил никакой вычурности в чтении, пении, поведении. «Артистам» делал строгие замечания, что, естественно, вызывало гнев любителей церковных «пьес», солистов и чтецов, жаждущих показать себя. Однажды такому «мастеру», начавшему читать шестопсалмие, не разрешил продолжать. Он запрещал петь некоторые песнопения, говоря, что это беснование перед Богом, а не молитва. Запретил, например, пение Херувимской «На разорение Москвы». Самые больные места, мешающие молитве в храме, говорил он, это клирос, где богослужение – лишь повод для концертов, и церковная лавка, где торговля превыше всего.

Батюшка часто повторял: церковным пением является лишь то, которое помогает молиться или, по меньшей мере, не мешает молитве. Если же песнопение не создает подобного настроения в душе, то оно, хотя бы и принадлежало самому прославленному композитору, есть лишь игра «ветхих» чувств, плоти и крови.

Он запрещал кому-либо входить в алтарь, тем более разговаривать в нем.

***

Очень внимательно относился отец Никон к исповедникам, особенно к приходившим редко, тем более впервые. Стесняющимся и не знающим, как исповедоваться, он помогал наводящими вопросами. При этом был очень мягок и деликатен. Он предупреждал молодежь, готовящуюся к священнослужению, что с этим Таинством нужно быть очень осторожным, благоговейным и внимательным. Ибо исповедью священник может спасти человека, а может развратить и погубить, если начнет копаться, особенно в плотских грехах. Человек должен грех назвать, а не его историю рассказывать, тем более упоминать и судить о других людях. Он сетовал и на то, что многие верующие на исповеди вместо раскаяния в грехах начинают рассказывать о своей жизни, о своих житейских проблемах и многом другом, не имеющем никакого отношения к Таинству Покаяния. Часто просто делают отчет о проделанных грехах, да еще пишут этот отчет на бумаге и зачитывают. Батюшка не одобрял такую практику, говоря, что исповедь заключается не в том, чтобы перечислить всё на свете (чего никто сделать не сможет), но в раскаянии в том, о чем болит душа, что подсказывает совесть, а этого не забудешь. На исповеди нужно сказать самое главное и прежде всего покаяться в тяжелых грехах, особенно в тех, которые совершены против других людей.

В то же время он выражал сожаление, что многие из духовенства на исповеди обращают основное внимание не на нарушения заповедей Евангелия: на зависть, лицемерие, тщеславие, фарисейство, сребролюбие и прочее, а на внешние дела, на церковную дисциплину: все ли правила выполнил, как часто ходил в храм, сколько говел перед Причастием, не съел ли молочка в пост и т. п. Это хотя и необходимо, но такие нарушения не столь загрязняют душу, как грехи против заповедей Христовых. Он говорил: «Комара отцеживают, а верблюда поглощают (см. Мф. 23:24): правила можно вычитать, а причаститься в суд и осуждение».

Особенно его расстраивало, когда слышал, как некоторые священники на исповеди чисто механически «разрешают» верующего от грехов, нисколько не беспокоясь о чистоте его совести. В результате люди начинают смотреть на исповедь как на какой-то обряд, а не Таинство Покаяния.

Во время Литургии игумен Никон не исповедовал, совершая это или до нее, или, если исповедующихся предполагалось большое число (например, в Великий пост), накануне вечером. Он говорил: «Человек должен молиться во время Литургии, а не стоять в очереди».

Если у исповедника на совести было что-то тяжелое или он не причащался много лет, то батюшка такого человека сразу к Причастию не допускал, благословляя ему сначала походить в течение какого-то времени на богослужения, а иногда откладывал Причащение до очередного поста. При этом он давал ему исполнять дома небольшое правило: определенное количество земных (больным — поясных) поклонов и молитв Иисусовых или мытаря.

***

Батюшка часто повторял, что самые страшные враги священства — это, с одной стороны, человекоугодие, стремление понравиться народу, с другой — властолюбие, желание командовать людьми, иметь духовных чад (послушных рабов). Это стремление превращает священника в достойного сожаления фарисея, отвергнутого Богом и вызывающего осуждение и насмешки у людей. Такой священник, ищущий славы от людей, находится в прелести. Об этом он говорил всегда с особой горячностью.

Разрушающей веру и Церковь считал он практику исполнения так называемых треб, когда священнодействия совершаются скороговоркой, неразборчиво, как-нибудь. Лучше уж меньше прочитать, говорил он, но с благоговением, отчетливо, понятно, нежели так кощунствовать над словами молитв и словом Божиим. Но его требования такого чтения и пения при совершении Таинств Крещения, Брака, Елеосвящения или молебна, панихиды и т. д., естественно, вызывали негодование у тех, кто считал, что главное — все вычитать, как положено. А понимают ли при этом люди и молятся ли они, это не имеет никакого значения. Помню, как псаломщица-монахиня, которая вечно спешила и читала молитвы небрежно, сливая фразы и слова, очень возмущалась на такие требования батюшки.

***

Отец Никон был очень строгим по отношению к себе (но не к другим). Вставал всегда не позже шести часов, ложился около двенадцати. В неслужебные дни до самого завтрака, который бывал где-то в одиннадцать часов, молился. Молился и днем, делая пятисотницу (триста молитв Иисусовых, сто — Божией Матери и по пятьдесят всем святым и Ангелу Хранителю), приглашая иногда к этому и домашних. Ел мало. Вино пил очень редко, немного, по каким-либо особым случаям и только сухое.

У него был дар непрестанной молитвы, который обнаружился случайно. Однажды он так угорел в бане, что потерял сознание. И когда его несли, то окружающие с удивлением услышали, как он, не приходя в себя, непрерывно произносил молитву Иисусову. Особенно поражены были этим прибывшие медработники «скорой помощи».

Он не позволял сделать для себя какую-либо услугу, принести что-либо, убрать и т. д. Считал, что без крайней нужды пользоваться трудом другого человека грешно. Он вменил себе в обязанность некоторые домашние и хозяйственные дела, например, в холодное время года загружал и вычищал котел, который топился углем и был очень неудобным для пользования, делал парники, высаживал в них огурцы, помидоры, копал огород, обрабатывал плодовые деревья и кустарники, пилил и колол дрова и т. д.

С трудом, поскольку был очень больным, кряхтя, но всё делал сам. Четыре года, проведенные в лагере, чрезвычайно подорвали его здоровье. Более всего он страдал от болей в сердце, суставах рук, ног, пояснице. Но пока были силы, много трудился физически. Трудился до полного изнеможения, до пота, часто меняя белье.

Он вообще не выносил праздности и всегда чем-нибудь занимался. Посадил огромный сад в Вышнем Волочке, два сада в Козельске. В Гжатске — не только посадил большой сад, но и из своего питомника снабдил всех желающих в городе яблонями, вишнями, грушами, смородиной. А желающих было много, поскольку батюшка все раздавал бесплатно. Много пришлось ему проводить и строительно-ремонтных работ.

***