Черные лебеди - Иван Лазутин

— Не буду вас водить за нос. Говорю вам как бывшему фронтовику, как коммунисту: в городской прокуратуре, очевидно, вами недовольны. Из отдела кадров поступил нехороший звонок.

«Богданов… — мелькнуло в голове Шадрина. — Его работа». Дмитрий молча продолжал смотреть в рябоватое лицо прокурора, перед которым лежало личное дело.

— Я подробно ознакомился с вашей биографией и анкетой, и мне стало обидно за вас. Но ничего не поделаешь: указание свыше, — прокурор замолчал, играя футляром от очков.

— Какое указание?

— Освободить вас от работы.

— Основание?

— Сверху предложили два варианта… Вы пишете заявление об освобождении вас от работы следователя, эту просьбу городская прокуратура удовлетворяет, и вы поступаете в распоряжение отдела по распределению молодых специалистов при Министерстве высшего образования. Этот отдел обязан вас трудоустроить согласно вашему диплому и вашему здоровью, — прокурор некоторое время молчал, потом, потирая ладонью изрытый оспой подбородок, продолжал: — Сегодня утром звонил Богданов. Тревожится за вас. Говорил, что у вас неважно со здоровьем, что с тяжелыми ранениями на оперативной работе вам оставаться рискованно.

— Для кого рискованно?

— И для вас, и для дела.

— Он так и сказал?

— Так и сказал.

Губы Шадрина дрогнули:

— А если я не напишу этого заявления?

— Тогда вас уволят приказом и в трудовой книжке напишут… Сами знаете…

— Пожалуйста, прошу конкретнее, Василий Петрович. Мне не все понятно.

— Вы не такой уж неопытный, Дмитрий Георгиевич. Думаю, что за год работы в прокуратуре вы прекрасно поняли, как иногда некоторые начальники освобождаются от неугодных подчиненных.

— А может быть, не мое здоровье, а судимость жены?

— Да, и этот пункт биографии вам нет-нет да будет мешать. Но в данном случае вас уволят по другим причинам. В Кодексе законов о труде пункт судимости родственников не возведен в юридическую норму. У вас инвалидность. А это несовместимо с оперативной работой. Таково указание городской прокуратуры.

— Это что — для всего города такое новшество? — спросил Дмитрий.

— Мне об этом Богданов не доложил. Но, судя по ЧП, которое месяц назад произошло в прокуратуре Бауманского района, мне кажется, что городская прокуратура встревожена.

— Вы имеете в виду гибель следователя Рокотова?

— Да, случай из рук вон выходящий. Не был бы Рокотов на протезе — остался бы жив. А ведь тоже фронтовик, два ордена Славы. И так глупо погибнуть…

— Так что же, выходит, кадровая акция в прокуратуре столицы начинается с меня? У кого руки и ноги не только целы, но могут еще свалить с ног быка?

— Богданову видней, с кого начинать эту кадровую акцию, — сочувственно проговорил Василий Петрович и широкой отмашью руки смахнул со стола табачные крошки. — Как ни печально, но это так. Звонок был категоричным, — прокурор пробежал глазами анкету Шадрина, лежавшую перед ним. — Что касается лично меня, то с моей стороны к вам, Дмитрий Георгиевич, претензий нет. Более того, я всегда считал вас и считаю одним из лучших следователей прокуратуры.

— Мы слишком мало работали с вами, Василий Петрович, чтобы так лестно думать обо мне.

Прокурор размял вторую папиросу и встал. Прикуривая, он закашлялся:

— Дорогой мой друг… Теперь уж я могу назвать вас так. Для того чтобы хорошо или плохо думать о человеке, совсем не нужны годы совместной с ним работы. Мы, фронтовики, когда-то давали друг другу рекомендацию в партию, зная рекомендуемого всего лишь по одной атаке, — прокурор подошел к окну, с минуту стоял спиной к Шадрину, потом твердо продолжал: — Знайте, если меня спросят о вас, то я так и скажу: следователь хороший. Так и напишу в характеристике. А вот какая цена моей характеристике будет в глазах Богданова — судите сами. Приказ о вашем освобождении будет писать он, а не я. Весь год вы работали с ним, а не со мной. Ему больше веры. У него больше власти. Итак, выбирайте одно из двух.

Шадрин встал:

— Мне можно идти?

— Как же вы решили: по собственному желанию или… — конец фразы прокурор не договорил.

— Я подумаю, Василий Петрович.

— В вашем распоряжении две недели. Богданов любит точность. Он даже в этом не хочет нарушить закон.

Когда Шадрин был уже в дверях, прокурор окликнул его:

— Постойте.

Василий Петрович подошел к Дмитрию и уже другим, потеплевшим голосом спросил:

— За что он вас?

— За год много накопилось трений, а главное… Главное… за письмо.

— За какое письмо?

— В прокуратуру города.

— Тогда все ясно.

Прокурор пожал Шадрину руку:

— Думай хорошенько, не торопись. В твоем распоряжении две недели.

Дмитрий открыл дверь, но неожиданно остановился на пороге. Прокурор, подойдя к столу, стал перебирать какие-то документы. Чувствуя, что Шадрин смотрит ему в спину, повернулся.

Дмитрий прикрыл за собой дверь и подошел к нему:

— Василий Петрович, а что если пойти на прием к Богданову? Поговорить с ним начистоту?

Прокурор улыбнулся одними глазами, потер ладонью подбородок:

— Попытайтесь.

…Никто в прокуратуре не знал, с какими невеселыми думами ходит следователь Шадрин. Никто не догадывался, отчего он так осунулся и начал снова курить и допоздна засиживаться на работе. Закончив рабочий день, Шадрин закрывался в своей комнатке и что-то подолгу писал.

В этот вечер Дмитрий вернулся домой раньше, чем всегда. О разговоре с новым прокурором Ольге он не говорил. И хотя та догадывалась, что его гнетут тревожные мысли, расспрашивать не решалась. И только теперь, после ужина, не выдержав тягостного молчания Дмитрия, спросила:

— Опять что-нибудь?

Дмитрий озорно подмигнул Ольге и лихо тряхнул головой:

— Ничего, малыш, на Шипке по-прежнему все спокойно!.. А еще лучше о нас с тобой сказал Николай Островский в своей знаменитой исповедальной саге.

Ольга бросила мыть тарелку и настороженно смотрела на Дмитрия, не понимая такого резкого перехода в его настроении: весь вечер хмуро молчал — и вдруг начал чуть ли не резвиться.

— Что это за сага Николая Островского?

— Эта сага называется «Как закалялась сталь». Помнишь, в одном месте Павке Корчагину было так трудно, что небо над ним ему показалось с овчинку. Но он переборол себя. Но он сказал себе спасительные слова… — Дмитрий полузакрыл глаза, поднял голову и каким-то не своим, страдальчески-вызывающим голосом произнес: — «А помнишь, как под Новоград-Волынским семнадцать раз в день в атаку ходили — и все-таки взяли наперекор всему!..» Мощно!.. Ух, как мощно сказано! А главное — про нас с тобой.

— Хватит ли у нас сил на семнадцать атак? — тихо спросила Ольга, продолжая мыть посуду.

— Хватит, малыш!.. А что ты сегодня какая-то необычная? Тоже что-нибудь на работе не клеится? Уж не сломался ли кассовый аппарат? Не подсунул ли кто фальшивую полсотню? — Дмитрий шуткой хотел развеселить Ольгу.

— На работе все в порядке, — печально ответила Ольга. — Фальшивой полсотни никто не подсунул, и кассовый аппарат цел и невредим.

— Так что же тогда?

— Заходила к Лиле. Она уже неделю на больничном.

— Что у нее?

— Ей очень трудно. Нервы, бессонница, страдает…

— Странная какая-то, — сказал Дмитрий. — Не угадаешь, какой фортель выбросит в следующую минуту.

— Она совсем не странная. Она просто красивая, к тому же очень глубокая и сложная натура.

— А почему страдает?

— Она безумно любит Струмилина и скрывает это от деда.

— Зачем же скрывать? Ведь дед ее очень любит, пылинки с нее сдувает.

— Что же ты хочешь: Струмилин вдовец, на его руках дочка, с войны вернулся весь израненный, больной… Все-таки как-никак, а провести три года в немецком концлагере и выжить — это что-то значит. К тому же на десять лет старше Лили.

— Я ни разу не видел Струмилина, но по твоим рассказам мне он как-то сразу понравился. Впечатляет. Видать, мужественный человек.

— Не то слово, — сказала Ольга. — Если б ты знал, как героически он вел себя в концлагере «Заксенхаузен», ты бы поразился, каким только чудом он остался жив. Скольким нашим военнопленным он спас жизнь: часто решался на такой риск, что диву даешься. А в сорок четвертом организовал побег большой группы военнопленных.

— Откуда ты об этом все знаешь? Рассказывал сам Струмилин или Лиля? — спросил Дмитрий.

— Недавно в «Молодой гвардии» вышла книга воспоминаний советских узников немецких концлагерей. Читаешь — волосы встают дыбом. О Николае Сергеевиче там пишется в трех статьях. Сейчас он весь ушел в науку. Вот уже четыре года работает над каким-то сильным препаратом против гангрены. Лиля читала мне письма его бывших пациентов, которых он спас от неизбежной ампутации ног. Над одним письмом мы даже ревели. Пишет школьница из Курска. Уж как она благодарит доктора за то, что он поставил ее отца на ноги!