Любимицы королевы - Виктория Холт

Вскоре Эбигейл приспособилась к своему месту в этой семье. Анна говорила, что она ненавязчива, как шкаф или стол. Никто не замечал ее присутствия, пока никому ничего не требовалось.

Иногда девочке представлялось, что жизнь ее так и покатится по этой колее. Она была сыта, знала, что связана родством с графиней Мальборо, но свободы у нее было меньше, чем у кухарки, горничной или гувернантки. Неужели никогда ничего не изменится?

Однажды Эбигейл решила, что так продолжаться не может. Вместе с остальными девочками, выполнявшими наказ леди Мальборо, она шила одежду для бедняков. Каждой следовало изготовить бесформенное одеяние из сурового полотна, а потом приниматься за отделку. Дочери Черчиллов вообще не любили рукоделья, ни грубой работы, ни тонкой. Эбигейл старательно работала иглой и завершила шитье раньше остальных.

— Слушай, Эбигейл, доделай за меня этот противный шов. Мне надоело.

Распорядилась так Генриетта — по возрасту уже взрослая девушка. Несколько капризная, томящаяся спокойной жизнью в Сент-Олбансе, вечно думающая о том, что может принести следующая неделя.

— Не будь я собой, знаете, кем хотела бы стать? — спросила она.

— Кем? — поинтересовалась Анна.

Генриетта потянулась.

— Актрисой.

Анна и Элизабет рассмеялись, а Эбигейл склонилась над работой, показывая всем своим видом, что не участвует в разговоре.

— Такой, как Анна Брейсгердл, — продолжала Генриетта.

— Откуда ты знаешь о подобных людях? — спросила Элизабет.

— Держу уши открытыми, дурочка! Знаешь, что кое-кто из наших слуг, бывая в Лондоне, ходит в театр?

— Странно, они ходят, а мы нет, — задумчиво произнесла младшая.

— Театры существуют для простонародья, — заметила Анна.

— Ничуть не бывало, — злобно возразила Генриетта. — Королева Мария бывала в театре, и король Карл, и Яков тоже. Вильгельм — нет, потому что ненавидит все смешное, забавное. То, что он король, тут ни при чем.

— Голландское Чудовище! — со смехом произнесла Элизабет.

«Значит, леди Мальборо пренебрежительно отзывается о короле при детях», — подумала Эбигейл и вновь удивилась, что столь легкомысленная, вульгарная женщина добилась такого положения при дворе.

— Королева Мария ездила на пьесу Драйдена, — продолжала Генриетта. — Я читала ее. Называется она «Испанский монах». При некоторых репликах королева краснела.

— Почему? — спросила Элизабет.

— Молчи, ты ничего не понимаешь. А я хотела бы стать актрисой вроде Беттертон или Брейсгердл. Особенно нравятся мне пьесы Конгрива «Старый холостяк» и «Двойная игра». Драйден называет его величайшим из современных драматургов. О, как бы мне хотелось играть на сцене.

— Мама тебе ни за что не позволит, — сказала Элизабет.

— Да она просто шутит, — ответила ей Анна.

— Ничего не шучу. Я хотела бы исполнять главные роли. Конечно, красавиц… особенно порочных. А король и титулованные дворяне приходили бы смотреть на меня.

— Возможно, кто-то из них захотел бы взять тебя в любовницы.

— Анна!

— А что, с актрисами именно это и случается. И если ты, Генриетта Черчилл, думаешь, что мама могла бы это допустить, значит, не в своем уме.

— Нет, я знаю, что этому не бывать, но… жалею об этом.

Анна вдруг вспомнила об Эбигейл.

— Сидишь… и, как всегда, молча слушаешь. Что скажешь? Хотела бы ты стать актрисой?

Генриетта громко расхохоталась. Мысль о том, что Эбигейл Хилл очаровывает на сцене королей и королев, что титулованные дворяне влюбляются в нее, была действительно смешной.

Элизабет покатывалась от смеха. Анна не могла сдержать улыбки. Генриетта продолжала хохотать. Только Эбигейл Хилл сидела молча, с невозмутимым видом работая иглой.

Однако под внешним спокойствием таилась неприязнь к этой семье, постоянно становящаяся все сильнее.

Да, хлеб в Сент-Олбансе для нее был определенно горек.

Когда вернулся граф, в доме наступили перемены. Эбигейл догадалась, что он попал в немилость из-за причастности к заговору: как обычно, то был план вернуть Якова Второго, бежавшего во Францию, когда Вильгельм и Мария захватили его трон.

Сэра Джона Фенвика обезглавили на Тауэр-Хилле, а Мальборо счел разумным держаться в тени. И поэтому приехал домой.

— Теперь, — заметила кухарка, — нам нужно быть поэкономней, а то он будет интересоваться стоимостью начинки в пироге, спрашивать, почему мы не положили меньше мяса и больше теста, поскольку одно дороже другого.

— Такого прижимистого лорда я еще не видел, — заметил грум. — Трясется над каждым пенни. Не позволяет зажечь фонарей, пока полностью не стемнеет.

Казалось, так оно и есть. Лакей говорил, что у графа всего три камзола, и малейшую прореху на них приходится тут же зашивать, чтобы продлить срок носки. В Лондоне граф предпочитал пройти несколько миль пешком по грязи, чем потратиться на извозчика; и самое поразительное, секретари говорили, что он не ставит точки над «i», поскольку не хочет напрасно расходовать чернила.

Эбигейл подумала, что граф не захочет предоставить ей стол и кров, если она не будет отрабатывать издержки. Это будет больший убыток, чем свеча или капля чернил.

Поэтому, познакомясь с графом, девочка удивилась. Он был высок, очень хорошо сложен и необычайно красив; волосы его были светлыми, почти того же цвета, что у Сары, глаза поразительно голубыми, черты лица точеными; оно постоянно хранило сдержанное выражение, несвойственное остальным членам семьи. Едва увидев этого человека, Эбигейл поняла, почему Сара, казалось бы, неспособная любить никого, кроме себя, так предана ему, почему пресловутая леди Кэстлмейн стала его любовницей, рискуя порвать отношения с королем. Возможно, существовали и более красивые мужчины, однако Эбигейл была уверена, что никто из них не обладал таким обаянием. Джон Черчилл любезно разговаривал с самым последним слугой, при этом казалось, что держаться по-иному он просто не способен. В его внешности не было и намека на скупость, о которой Эбигейл столько слышала. Правда, вскоре она убедилась, что эти слухи соответствуют истине.

С Эбигейл он держался доброжелательно, даже покровительственно: всегда замечал ее, спрашивал, нравится ли ей здесь, будто его это в самом деле заботило. Девочка, не уступавшая ему сдержанностью, ощущала его обаяние и вместе с тем оставалась совершенно отчужденной. Ей казалось, она неспособна идеализировать кого бы то ни было. Возможно, после перенесенных тягот главной необходимостью у нее стало обезопасить себя, и покуда она не почувствует, что надежно устроилась в жизни — а кто в меняющемся мире мог это чувствовать? — будет руководствоваться одним лишь этим мотивом.