Том 4 Начало конца комедии - Виктор Конецкий

— В какое время суток он…

— Утром. Между девятью и десятью.

— Полное нарушение теории самоубийств! Обычно это случается в любое ночное время, в крайнем случае вечером. Но утром…

— Интересно отметить, — начал Ящик тем учено-наставительным голосом, которым он обычно вещал на людях, но уже не употреблял в беседах со мной, — коллега был максималист. При слабом сложении брал в туристический поход рюкзак в шестьдесят килограммов. Самодеятельный йог. Стоял на голове в легком тренировочном костюме при открытом окне в сильный мороз. Болел ангинами. Затем стоматит. Затем бессонница. Душа с некоторым утончением, то есть с тягой к общим вопросам и искусству. Тебе это особенно интересно должно быть. Так. Подзатянул с диссертацией. Так. Квартиру получил неожиданно быстрым путем. Сразу после женитьбы помер тесть и освободил жилплощадь. Интересно отметить, что трудности с квартирой так же необходимы для современного ученого, с точки зрения естественного отбора, как поиски свободной пещеры дикарем в условиях каннибализма на заре человечества. В квартирных трудностях мужает и крепнет дух ученого… Так. Вопрос жены. Нелады были с женой. Ну, это у всех. По науке. «Нобелевская» тяга существовала. Опять максимализм. Американцы поставили опыт, наблюдали новое явление, объяснили. Коллега нашел лучшее объяснение, предложил более точные формулы. Американцы поскрипели и согласились. Эффектная довольно победа. Удача. Он ее развивал. По ходу дела потребовалось повторить сам опыт. И он повторил. И оказалось, что американцы чуть напутали в своем. Полетело к чертям собачьим новое и точное объяснение коллеги. Он, оказывается, объяснил несуществующее. Он красиво и эффектно подвел базу, фундамент теории под тухлое яйцо.

— Но он же сам создал свежее яйцо! Разве уточнение, которое он внес в опыт американцев, не научная заслуга?

— Интересно отметить, что да. И большая заслуга. Но обнаружение чужой ошибки оказалось отрицательным результатом в его теории, а отрицательный результат не укладывается в диссертации по нашим сегодняшним установкам. Предстояло делать сотни монотонных экспериментов по развитию и определению новых результатов. Годы мути. Не для него.

— И это основная причина самоубийства?

— Нет, — сказал Ящик, отпустил руль и обеими руками обстоятельно поправил очки.

Хотя шоссе было пустынно, но мы ехали без руля и ветрил достаточно долго, чтобы я вспомнил, что Ящик попал в науку с флота. Я хочу этим сказать, что штурман подводной лодки капитан-лейтенант запаса Желтинский сохранил в себе некоторую уверенную лихость в обращении с быстродвигающимися механизмами.

— Возьми руль, дубина! — сказал я.

Он взял руль и тяжело вздохнул:

— Знаешь, Сосуд, я чувствую себя виноватым в этой истории. Ноет совесть. Парень был одинок — вот причина. Понимаешь, он раздражал: плохо умел выражать сложные мысли. Не мог объяснить кое-что из своих идей даже мне, руководителю. Пришлось прочитать курс по его узкой теме студентам, самому пришлось разбираться в каждой детали, чтобы понять, о чем он лепечет… Ладно. Как выступление? Как тебе наш народ?

— Один паренек писклявым голосом предложил мне заканчивать счеты с жизнью.

— Что еще ты услышал?

— Что наука — раковая опухоль на мозгу человечества. Она ведет в тупик материальной конечности.

— А надо в бесконечность человеческой души?

— Приблизительно так.

— Молодой высказывался?

— Да.

— С бородой?

— Да. Ты его знаешь?

— Нет, идеализмом занимаются более-менее откровенно только молодые бородатые.

— Ты их не любишь?

— Я им завидую. Что еще слышал?

— Такую фразу: «Я здесь четыре года и уже ненавижу Академгородок всеми фибрами».

— Кто говорил — физик, химик, биолог, историк?

— Математик из вашего вычислительного центра.

— Еще?

— Что вы — люди без родины. Вам один черт — Сибирь или Луна, только бы давали деньги на эксперименты.

— Так. А еще?

— Что пора развенчать Эйнштейна, что существует культ его личности, хотя Лоренц и Пуанкаре стоят не меньше.

— Во как! — с удовольствием высказался Ящик. — А про мусор?

— Что «мусор»?

— Про домашний, кухонный мусор не слышал? Что его ученым девать некуда?

— Нет.

— Еще услышишь!

В бюро пропаганды художественной литературы при новосибирской писательской организации бухгалтерша высчитала разницу за одиночный номер в гостинице, который мне, оказывается, не был положен; затем удержала за броню; затем вручила билет до Москвы, а не через Москву до Ленинграда, что обошлось мне еще рублей в двадцать; затем попросила оформить в Ленинграде липовую командировку, заверить ленинградскими печатями и выслать обратно заказным письмом вместе с использованным билетом.

Я поблагодарил бухгалтершу за все это и вывалился на мороз, урча от раздражения.

Ящик сидел в машине и слушал радио на французском языке.

Пейзаж вокруг был пустынный. Бюро находится возле рынка, а рынок не работал по причине воскресенья.

— Поехали, — сказал я. — И, если можно, побыстрее, а то с меня еще что-нибудь высчитают.

— Нельзя, Сосуд. Здесь платная стоянка. Надо рассчитаться. Видишь талон на стекле?

Платная стоянка в Новосибирске в разгар зимы среди арктической пустынности предрыночной площади!

— Такое ощущение, что я попал в Париж в час пик, — сказал я.

— Чтобы его укрепить, я и слушаю иностранщину, — сказал Ящик и посигналил, ибо сборщика подати не было видно. — Между прочим, французики говорят занятные штуки. На Западе уже возникла проблема создания атомной бомбы бандитами втайне от государства. Вообще-то любой ученый среднего класса может построить сегодня бомбочку, если имеет деньги и обогащенный плутоний. Такой плутоний применяется в атомных электростанциях. Его можно украсть или перекупить на рынке радиоактивных материалов…

Подошел сильно веселый неученый бандит — сборщик подати — и втайне от государства забрал у Ящика целковый, не дав сдачи.

— Что хочешь здесь посмотреть? — спросил Ящик. — У меня еще час свободен. А на всю ночь я сажусь на эксперимент.

— Вокзал, — сказал я.

Тридцать лет тому назад я ночевал в уютном углу огромного новосибирского вокзала. Это был чудесный уголок — на полу за мусорной урной. Каким-то чудом мать смогла засунуть меня туда. В огромном вокзале медлительно копошились полумертвые эвакуированные ленинградцы и мобилизованные киргизы. Они пытались укрыть спинами в ватных халатах труп товарища, который умер скорее всего от какой-нибудь инфекционной болезни, а может, просто от ужаса военных вокзалов. Они прятали труп товарища от начальства целые сутки. Вот вместе с этим умершим киргизом я и делил уголок за мусорной урной.

— Да, — сказал Ящик. — Самое страшное в войну — вокзалы.

— Типичное высказывание тыловика, — сказал я.

— Не тыловика, а бездомного мальчишки, который пробирается на фронт, но на каждом вокзале влипает в патруль, — наставительно поправил Желтинский и повез меня к уголку моего отрочества. Но там даже вылезать из машины не захотелось. Бог с ним, с моим отрочеством. Да и сам вокзал по нынешним масштабам оказался не таким уж огромным, как казалось из-за мусорной урны.

— Ну, что еще хочешь посмотреть? — спросил Ящик. — Недавно здесь открыли мемориальный комплекс. Там выбиты имена погибших сибиряков.

Мы подъехали к мемориалу. Серые бетонные стелы с именами. Швы между бетонными блоками заделаны небрежно.

Начиналась метель. Поземка шуршала по бетону и голым кустам. Нынешние мальчишки в полувоенной форме стояли в карауле. Они посинели от холода, но хранили на лицах сурово-солдатское.

Я снял шапку и помянул того киргиза, с которым мы делили уголок за мусорной урной.

— Если разгуляется метель, завтра не улетишь — метели здесь длинные, — сказал Желтинский.

Это меня напугало. Застрять в чужом аэропорту хуже, чем штормовать в ураганном океане.

— Да, — согласился Желтинский. — Ждать в аэропорту хуже, чем сидеть в «черном ящике».

— Объясни, пожалуйста, что это за штука? — попросил я, забираясь в тепло машины. — На каждом шагу встречаю здесь это понятие.

— Да, если ведешь разговор о модных вещах, никуда от «черного ящика» не уйдешь, — проскрипел Леопольд, усаживаясь за руль. — «Черный» — это устройство, о котором известно лишь одно: если мы введем в него данные о нынешнем состоянии явления, то на выходе снимем предсказание о будущих состояниях. Никакой программы действий «черного ящика» нам не известно. Тебе ближе художественный мир. Сравню «черный» с художественным шедевром. Художественный шедевр тоже сверхсложная система, не поддающаяся описанию, его алгоритм никому, включая творца, полностью не известен, его воздействие на людей и общество носит вероятностный характер и меняется в свободной зависимости от сегодняшних внешних обстоятельств — ведь ваш брат художник никогда не знает, как будет работать его произведение, ведать не ведает отдаленных результатов своей деятельности…